* * *

Рашид, мой зять, приходил каждый вечер. Усевшись напротив моей кровати, он неизменно спрашивал, сверкая глазами:

— Ну как, тебе нравится комната?

— Да, хорошая светлая комната, а главное — окно. Я все время смотрю на небо. Отдыхаешь душой.

Значит, я правильно сделал, что выбрал этот этаж — не слишком высоко для детей и вместе с тем хороший вид. А Шерифа все колебалась…

Я слушала, как он рассказывает о себе, о Шерифе, об их детях. Он был единственный, кто не считал себя обязанным осведомляться о моей температуре, о состоянии моих нервов, о том, оправилась ли я от потрясения. Я. смотрела на него. Никогда еще я не видела его таким открытым. В эти дни, впрочем, и Шерифа выглядела счастливой. Она так жаждала вырваться из нашего дома, она столько лет мечтала о собственной квартире в европейской части города, где могла бы наконец жить по своему разумению. Ее упорство победило. И Рашид первый тому обрадовался.

Но я хорошо знала сестру; ее постоянно грызла неудовлетворенность. И с годами это только усиливалось: я уже привыкла видеть ее вечно недовольную физиономию. Муж, которого она считала слишком слабым для каких-то радикальных шагов по ее «освобождению», становился для нее неприятелем. Врагом. Она возлагала на него, который, по ее словам, «один пользуется всеми благами», ответственность за свою «загубленную жизнь». В последнее время ее раздражала даже радость собственных детей.

Она могла бы быть кроткой и ласковой молодой женщиной. Однако на моих глазах ее черты становились все более жесткими; чересчур модные платья, в которых она расхаживала в патио, все более напоминали маскарадный костюм. Покрасовавшись час-другой в своем наряде перед старухами, она со злостью отшвырнула от себя очередное сильно декольтированное платье или зауженную юбку.

— Зачем мне все эти наряды, коли все равно сидеть здесь взаперти?

— Не преувеличивай, — частенько возражала я. — Рашид разрешает тебе выходить из дому столько же, сколько выходят Зинеб, Лелла. Теперь, когда начались свадьбы, они выходят чуть ли не каждую неделю.

Ради того, чтобы оказаться посреди каких-то толстух, которые даже не умеют одеваться!.. Стоит только надеть что-нибудь приличное, как они все начинают на тебя пялиться… Как-то, помню, подходит ко мне старуха. Без малейшего стеснения щупает толстыми пальцами ткань моего платья и спрашивает, будто в магазине: «Почем? — Что почем? (Это я, с вызовом.) — Ткань. Я куплю десять метров дочке, она выходит замуж. — Платье не продается». На этом я ее и оставила… Я все-таки не манекен! Нет, мне хотелось бы одеваться ради удовольствия…

— Ну так одевайся ради мужа… — посоветовала я с некоторым лукавством.

— Ради него! — воскликнула она. — Да ходи я в лохмотьях или в вечернем платье, он все равно не обратит внимания.

— О да, он рассеян… Должно быть, он и на европеек на улице не смотрит. На твоем месте я бы любила его, как он есть.

— Чем он занимается вне дома, мне безразлично. Главное — что я сижу тут взаперти целый день и просижу так всю жизнь…

Я внимательно посмотрела на нее. Последние слова она выкрикнула с ненавистью. Ее озлобленность поразила меня. Так вот что скрывалось за ее вечным молчанием! В тот вечер я нашла прелестной улыбку Зинеб — Зинеб, которая чутко прислушивалась к тому, как в ее животе бьется новая жизнь.

Теперь ожесточенность у Шерифы исчезла; напротив, она была радостно оживлена, словно никак не могла поверить в то, что ее мечта сбылась. Я уже догадывалась, к какому очередному сражению она будет себя готовить: она хотела выходить без вуали. Битва предстояла трудная, Рашид не пойдет на ссору с родителями, которые были непреклонны в соблюдении некоторых жизненных правил. Они и так уже презирали сына за слабохарактерность и не скрывали своей антипатии к Шерифе, «этой столичной задаваке». Рашид побаивался их, и желание угодить любимой супруге вряд ли так уж легко перевесит боязливое уважение, какое он питал к отцу. Скорее всего, он, по своему обыкновению, попытается найти какой-нибудь компромисс.

Делал он это неуклюже, хотя и старался, чтобы уступка выглядела естественной. Он вообще не умел скрывать разочарования, чем был мне даже симпатичен. В глубине души я укоряла Шерифу за то, что она совершенно не способна его понять. Но высказать вслух больше ничего не решалась.

— Тебе легко говорить, ты молодая! воскликнула она. — У тебя вся жизнь впереди…

— А пока я живу, как ты, — из дома ни ногой…

— Ты знаешь, что это временно. Будешь ходить на занятия… И потом, ты не выйдешь замуж так, как я.

Я насмешливо улыбнулась.

— Знаешь, о каком муже я мечтаю? О таком, чтобы держал меня целыми днями взаперти в четырех стенах. Из ревности.

— Он запрет тебя, и у него пропадет надобность быть ревнивым. Он просто забудет о тебе. А через несколько лет он не будет видеть тебя даже в упор.

— Ну уж нет. Я даже пленницей сумею заставить его страдать. По-настоящему он полюбит меня лишь тогда, когда благодаря мне познает доверие без спокойствия, счастье без отдыха. Отдаваясь ему, я хочу отдавать все богатство страстей: тревогу вместе с покоем, ревность вместе с гордостью… Вот как он станет моим хозяином.

— Они все никудышные хозяева.

— Нет, только когда перед ними не женщина, а враг или, еще того хуже, закомплексованное существо. Тебе бы первым делом избавиться от своей озлобленности…

— А тебе — от бредней молодой романтической дуры.

Верно, все это было романтикой. Я знала это и была счастлива. Шерифа всегда будет лишена того, в чем она меня упрекает: искрометной радости, пыла и задора молодости.

Я не испытывала к ней никакой жалости-скорее, глухую неприязнь, поскольку она, казалось, влачила по дому запах медленной смерти. Как если бы это солнце, вся эта залитая светом и теплом безмятежность были умерщвлены.