После 90-го полка поехала на КП дивизии. Замполит был в бане. Пошла в дивизионную газету. Они обедали, потом тоже пошли в баню. Уложили меня на нижних нарах. Рохлин — мальчик из интеллигентной еврейской семьи, ленинградец. Добровольно ушел на фронт из 10-го класса. Покраснел во время разговора о девушках. Более разбитные Цуканов и Вахрушев. Последний рано лег спать. Рохлин и Цуканов расспрашивали меня о Париже, о жизни за границей. У Цуканова жена и ребенок. Мучает мысль о смерти.

Утром из полка пришли Розин и Сысоев. Вместе пошли к саперам. Там наши корреспонденты побрились. Пришли саперы. Не дождались татарина, он был на фугасе. Прибежал после нашего ухода, рассказывали, что огорчался. Хотел, чтобы наша газета написала о нем. Замполит — красивый романтик, музыкант. У него мандолина и рояль в землянке. На стене висит фотография пышной актрисы. Приглашал нас остаться — вечером баня…

Пошли пешком в темноте. Прошли 18 километров.

Рохлин из дивизионной газеты похож на Бориса. Видимо, есть мелочи, специфичные для еврейской интеллигенции.

Вчера уехал грузовик в Москву. Екатерина Александровна послала два бревна для топки мужу. Она его очень любит.

Сейчас редактор диктует письма. Петерчук пилит дрова, связисты меняют телефон, Е. А. в типографии, а я схожу с ума от бездеятельности. Видимо, «американку» не так-то легко погрузить.

Из Суконников ездила в зенитную батарею — пока нет работы. Уваровка полностью разрушена.

В госпитале присутствовала при переливании крови.

На окраине деревушки стоит изба — «кровяной домик». К нему наезженная дорога. Живут здесь врач и сестра. Я вошла в избушку, и мне показалось, что это царство «Спящей красавицы». Невероятно чисто. Большая светлая комната, по ее стенам марлевые занавески, на окнах тоже занавески. В углах комнаты — градусники. Тлеет огонь в печке: крови вредна высокая температура. Широкие полки закрыты марлевыми пологами, на полках под ватным одеялом лежат флаконы, в них кровь, плазма, противошоковая жидкость. Настоящее сокровище. На некоторых флаконах письма от доноров. Я списала фразы из них: «Здравствуйте, дорогой защитник Родины! Я посылаю Вам свою кровь, чтобы вернуть Вам здоровье». «Дорогой боец, если моя кровь поможет Вам выздороветь, то прошу ответить мне скромной записочкой. С приветом, Катя». «Дорогой боец-братик! Я вправе называть Вас так, потому что моя кровь смешалась с Вашей». «Я как донор буду счастлива, если моя кровь поможет Вам». Врач и сестра рассказали о своих заботах. Кровь невероятно капризна. Живет не больше 21 дня. Не переносит ни холода, ни жары. Сестра за ночь встает несколько раз, чтобы проверить температуру в комнате. «Возни много, а работа не видна».

Два дня прождала отъезда в 352 дивизию. Приехал Рабинович, редактор дивизионной газеты. Ара уехала в 19-ю дивизию за ленинским материалом. Последний час: наше наступление у Воронежа. Это сообщили газеты ночью, утром была готова листовка.

Жду сборки «американки». Все это 17 января.

Написала о Чеканове. Альтман принял.

Когда пришла из дивизии, меня ждали письма и посылка. Как бы мне хотелось одного письма! Незаметно для остальных плакала.

Давно не было такого бессмысленного дня. С утра, а сейчас 5 часов вечера, жду командование. Черт бы побрал нашу систему собраний, совещаний. Все комбаты целый день совещаются, а идет война! Прочла Куликова и Кожевникова. Все мура. А сколько можно было успеть сделать! Сижу без курева. Трагично, если здесь не дадут. Что-то непохоже. Вспоминаю Гриценко и Кулакова. Особенно последнего. Типично наше бесклассовое общество! Хочу сегодня поехать на КП батальона, может, успею поговорить. Плохо с госпитальным материалом, а хочется обратно в Суконники. Надо 24 и 25 поехать в госпиталь. Слышу голоса. Наконец-то!

Была в 58-м полку. В ожидании снайперов мне предложили посмотреть в амбразуру, как живут немцы. Со мной пошел лейтенант. Туда мы шли по траншее спокойно. «Фриц сейчас обедает, можно его не опасаться». У амбразуры стоял снайпер. Немцы были метрах в ста от меня. Какие-то фигурки несли дрова, воду, просто переходили от одной землянки к другой. Вполне мирная жизнь. На обратном пути начался минометный обстрел. Жуткий вой, шлепаются осколки, а мы идем по траншее, которая едва доходит мне до талии. Передо мной полз какой-то боец, вдруг я увидела, что у него вылезают кишки, кровавые, на белый снег. У меня подкосились ноги, но я твердо стояла. От страха. Сопровождающий меня лейтенант закричал мне: «Баба, ляжешь ты когда-нибудь?» — и нехорошо выругался. Тогда я поняла — он считает, что я стою из храбрости, и он не может лечь, когда женщина стоит. Я переползла через корчившегося раненого бойца, увидела его полные мольбы глаза — видимо, это был казах, — и добежала на четвереньках до конца траншеи, которая кончалась у землянки. Я задавала вопросы чисто механически, записывала ответы, но у меня настолько дрожали руки, что я никогда не смогла расшифровать то, что записала. Мне кажется, что страшнее минометного обстрела ничего нет на свете. Снайперы разошлись — в землянке остался хозяин и еще какой-то боец, который спросил: «Можно обратиться?» На что, по-видимому, его начальник сострил: «А ты попробуй». Потом капитан, совершенно пьяный, как я наконец поняла, показывал мне фотографии жены и сына и рассказывал о том, как была прекрасна его жизнь до войны. В землянке было накурено, грязно, но минометный обстрел продолжался, и хотя мне сказали, что сани готовы, можно ехать, я откровенно трусила выйти в траншею, пока Чуприн не сказал, что скоро стемнеет. Он рассказал мне, как женщина с грудным ребенком провела полтора месяца на нейтральной полосе. Какой же силой воли надо обладать — не попытаться пробраться к своим.

По дороге кучер говорил: «Была жена, дочь — врач, сын — инженер. Все было. Немец помешал».

Ночевала в медсанбате [161] . Одна землянка — сортировочная. Туда приносят, привозят раненых. Вторая — для эвакуации, самая благополучная. Операционная в домике, там освещаются керосиновой лампой. Хирург Макаретов — маленький толстяк с короткими пальцами, которые поразительно ловко работают. Два мальчика — санитар и лечащий врач. Его отбили у немцев партизаны.

Яркая луна, ориентир — голая сосна с шапкой. В автороте Апполонов прорабатывает «Наполеона» Тарле. Пустая деревня. Нашла редакцию по дыму из трубы. По дороге видела сад при пустой избе — заботливо привязаны к палкам кусты роз, грушевые деревья.

Петерчук принят в кандидаты партии. «Если бы я был грамотным, писал бы стихи. У меня любовь к стихам». Погиб Цуканов — прямое попадание в землянку редакции. Рассказ Петерчука, как он рыл себе лунку. В первую очередь, естественно, думает о машине. «Замаскировал ее ветками, а сам лег под нее. По глазам часового слежу, где самолет пикировал. Учу историю партии, но ничего с собой не могу поделать — засыпаю на первой странице». Едем ночью. Костры на обочине, пушки, люди в плащ-палатках.