Теперь шла война. И надо было искать в ней свое место. Ведь не маленькие: даже младшим уже тринадцать! Наставники уходили на войну. Аркадий Ефимович Обрант вступил добровольцем в армию и служил где-то под Ленинградом, в селе Рыбацком. Что там происходит, в селе Рыбацком, мальчики и девочки не знали.

Холодным мартовским днем сорок второго года старшего лейтенанта Обранта вызвали в политотдел 55-й армии. Обрант шел по скрипучему снегу и мысленно перебирал возможные причины вызова. Восемь с лишним месяцев фронтовой жизни он командовал взводом, свыкся с обязанностями строевого командира и о других не помышлял.

Причина оказалась неожиданной. В политотделе ему приказали начать формирование агитвзвода из числа солдат и командиров 55-й армии.

Вскоре старший лейтенант приступил к репетициям. Сразу же нашлись неплохие голоса, да и в какой воинской части нет баяниста? Зато с танцами дело обстояло плохо. Командир агитвзвода, снова почувствовав себя балетмейстером, уделял танцорам особенно много времени. Но толку получалось мало.

Бойцы не владели основными навыками танцевального искусства. В политотделе удивлялись: вы же балетмейстер! Что же это получается — сапожник без сапог?.. И тогда старший лейтенант Обрант обратился к бригадному комиссару Кириллу Панкратьевичу Кулику с неожиданным предложением, которое могло в те дни удивить любого военного человека:

— В Ленинграде остались подростки, воспитанники Дворца пионеров, танцоры. Их можно было бы разыскать. Не все же эвакуировались! А если найти хоть несколько человек — агитвзвод получил бы хорошее пополнение!

Бригадный комиссар подумал и сказал:

— Поезжайте, привезите ребят!

Попутной машины в город не предвиделось. И Обрант отправился в Ленинград пешком. Лишь к ночи, измученный, добрался он до города. Долго шел его пустынными улицами, которых не видел с начала войны. Смотрел на развалины домов, зиявшие пустотой выморочного жилья. Переступал через развороченные трамвайные рельсы.

В саду Дворца пионеров, смерзшиеся и припорошенные снегом, штабелем лежали трупы — у города не хватало сил всех хоронить. На лестницах, в коридорах, в прекрасных залах бывшего Аничкова дворца, где все четыре года предвоенной жизни дворца шумели юные поэты и астрономы, биологи и танцоры, теперь звучало только гулкое эхо шагов.

Варшавскую Обрант нашел в подвале Дворца, приютившем пятерых женщин, преподавателей различных студий. Встреча получилась невеселой. Защемило сердце: на стене висели шелковые блузки девочек, карнавальные костюмы, в углу стоял козел для физкультурных занятий. Отыскался журнал с адресами воспитанников студии. И наутро оба преподавателя отправились в путешествие по городу, по улицам, по дворам, по темным, захламленным лестницам, по квартирам, где двери зачастую оказывались незапертыми, потому что некого и не от кого было здесь сберегать.

Семью Нелли Раудсепп Аркадий Ефимович застал за тщательным дележом небольшого куска хлеба. Одна часть хлеба откладывалась в сторону — в качестве платы за гроб для отца, который умер несколько дней назад и лежал в соседней комнате; хоронить за деньги могильщики отказывались. Необычный гость объяснил матери девочки, что в армии, в агитвзводе, Нелли будет лучше, сытнее, теплее. И мать согласилась на отъезд дочери в армию.

Геннадий Кореневский оказался во дворе своего дома — мальчик пытался наколоть дров. Его движения напоминали замедленную кинопроекцию: Гена опускал колун без всякого усилия, и тот отскакивал от сырого полена, словно от железного.

Валю Штейн (Лудинову) Обрант нашел в госпитале — ее поместили сюда в результате сильного истощения. Вера Мефодьева чувствовала себя еще вполне прилично, даже работала на заводе токарем, но зато все ее близкие уже не вставали с постели, и прежде, чем увезти Веру на фронт, следовало устроить ее родных в госпиталь. Валя Клейман сам открыл своему учителю дверь. Неужели парень здоров? Но Валентин заговорил медленно, растягивая слова, а это было верным признаком дистрофии.

25 марта сорок второго года в подвале Дворца пионеров, где жили преподаватели, собрались три девочки и три мальчика. Валю Клеймана привезли на санках. Остальные передвигались кое-как сами. И именно этим мальчикам и девочкам предстояло через несколько дней порадовать бойцов и командиров 55-й армии огневыми танцами своего предвоенного репертуара.

Путь по Невскому, теперь в обратном направлении — от Дворца к Московскому вокзалу, был долог. Конец марта в том году не подарил исстрадавшимся, промерзшим людям даже намека на весну. Так же тускло поблескивали снежные курганы троллейбусов, так же обжигал ветер туго натянутую кожу на лице. Обрант и его воспитанники брели по натоптанной тропинке. Наконец показалось зеленоватое здание вокзала с часовой башней в центре над фасадом.

Часы на башне стояли. Московский вокзал не мог больше нести своей былой круглосуточной дорожной службы. Его многочисленные пути среди высоких платформ, дававшие когда-то разгон нарядным экспрессам, Красной и Голубой стреле, скорым поездам во все концы страны, теперь не вели никуда. Никто не счищал снежные сугробы с крыш вагонов и у примерзших к рельсам колес. Только один паровоз деловито попыхивал густым на морозе паром. К паровозу был прицеплен один-единственный вагон. К нему и направил своих воспитанников Обрант. Тронулся самый короткий поезд в их жизни. И самый короткий предстоял им маршрут: вагон шел до Товарной станции, которую прежде пассажиры и за станцию-то не считали, потому что ни один серьезный поезд на ней не останавливался. Теперь здесь оказался конец пути. Дальше ехать нельзя. Надо вылезать на мороз и добираться пешком.

В вагоне, стоя у затянутых морозным узором окон, мальчики и девочки смеялись — юность брала свое. Теперь, на фронтовой дороге, приумолкли. Шли весь день. Валю Клеймана тащили на большом листе фанеры, оторванном где-то у полуразрушенного дома. К вечеру дошли до места и ввалились в теплую избу, где квартировала часть агитвзвода. Усталые, голодные — всю дорогу ничего не ели, — тут же повалились на койки и заснули.

Среди ночи кто-то ворвался в избу и крикнул: «Айда за пайком!» Две девочки вскочили, накинули пальто и вышли. Вскоре они вернулись с ведром. Из него валил душистый пар, распространявший аромат пшенного супа. Ребята с жадностью приналегли на ведро, уничтожив выданный на несколько дней вперед паек Аркадия Ефимовича, и снова повалились на койки.