Постелив, здесь можно спать, валяться, есть. Это и лежбище, и стол. Напротив, прямо на кафельном полу, двухметровый матрас. Это другое спальное место. На нем хорошо спать летом, когда жарко. Зимой от кафеля жуткий холод, а топят только по будням. С пятницы по воскресенье соседи-истопники уезжают на week-end в деревню, а я замерзаю. Единственный выход – спать на эстраде или еще лучше на антресолях. В этой большой комнате целых три спальных места. Антресоль подпирают колонны. И подняться туда можно легко на стремянке. Потолок выкрашен в темно-синий цвет, и весь он в золотых звездах, стены обиты цветным ситцем из разных кусочков, patchwork, а поверх все обклеено перьями цикламенового и салатового цвета. Внутри матрас на плотно прибитой к колоннам доске, приблизительно метра полтора от потолка. Всего высота помещения четыре метра. Две стены обклеены точно такими же перьями, и украшают их белые полки, на которых стоят тоненькие гипсовые яйца всех размеров: от страусиных до метрового размера.

И только одна стена, тоже белая, – стенной шкаф. Просыпаешься утром, а вокруг розовые и зеленые перья. Красота.

В маленькой второй комнате мебели нет. Только лежбище под самым потолком, такое же как и в главной – держится на двух столбах. И точно такая же стремянка. Там теплее всего ночевать в холода. Кухня как кухня, а ванная комната красная, лакированная, правда, небрежно, и в ней черные ванна и умывальник. Такого великолепия у меня никогда не было. Места сколько хочешь. Лежи, кури, смотри телевизор, зови гостей; эстрада может быть и столом, и площадкой для выступлений. На занавески, чтобы отгородиться от улицы, у меня пока денег нет. На них нужно немыслимое количество ткани. Так что живу как в витрине в глубине пассажа. Люди здесь проходят редко, а если надо переодеться, всегда можно выйти в маленькую комнатку. Когда пропадают ключи, можно со стороны этой комнатки залезть в окно. Так иногда и приходится делать. Особенно удачно это было, когда пришел Лев Адольфович Гринберг с Асей Муратовой, моей подругой. Она подала пример, и он в семьдесят семь лет залез спокойно в окно, найдя это чрезвычайно забавным.

Тут устраиваются праздники, веселья; единственное, я зимой заболеваю от холода, попадаю в больницу, и надо опять улучшать и без того прекрасный быт. Тут у меня побывали и мама, и папа, и братья, и гости со всего белого света; пожили у меня внучка Михоэлса, Вика с мамой. Они сначала не могли прийти в себя от такого интерьера, но быстро привыкли спать на этих матрасах и даже нашли очень приятной яркую перьевую декорацию. Ограбить меня тоже никто не мог, так как мой маленький терьерчик Мотька бросался сразу с лаем на дверь при любом шорохе. Все думали – живой волкодав. И будь это помещение чуть-чуть более отапливаемым, я бы никогда не стала искать квартиру.

После меня квартиру сняли Марк Лучек с женой, хозяин и художественный руководитель русского кабаре Chez Vodka, который меня после Novy петь не взял. Его певица, а после жена, пела намного лучше меня, но это уже другая история.

С Эдуардом я познакомилась в его квартире-студии, на веселом приеме-вернисаже мексиканского художника Камаччо. Народу было много, вся латиноамериканская богема, друзья, знаменитые коллекционеры, художники Макс Эрнст, Дора Мар, Арп. В галерее такой грандиозный прием устроить было немыслимо – места слишком мало, и поэтому перебрались в квартиру хозяина. Туда меня привела подруга Лена, жена скульптора-кубинца Карденаса. Столько художников, некоторых уже знаменитостей, я видела впервые. Люди пришли на праздник. Все были веселы, кроме хозяина, как мне показалось; и я была права. Эдуарду доставляла огорчение его подруга Франсуаза, в которую он был влюблен до беспамятства, а она любила другого. А главное, у него тяжело болел брат-близнец, знаменитый Пьер Лоб, тоже владелец галереи.

Братья были внешне абсолютно идентичны. Отличить их могли только очень близкие. На самом деле они были похожие и разные.

Оба всегда в серых фетровых шляпах, с трубкой в зубах, высокие, стройные, чуть-чуть сутулые, элегантные, с удивительно моложавой походкой, с руками аристократов и длинными пальцами. Пьер был жестче, решительнее, быть может, даже талантливее. Он был ведущий. Они были влюблены в новое искусство, стояли у истоков сюрреализма, посвятили свою жизнь продвижению новых художников, заключали с ними иногда убыточные договора, как, например, в случае с Миро.

Братья вдвоем приехали в Испанию на глухую ферму, где жил художник со своей матерью. Мать решила, что эти приезжие близнецы очень симпатичны, но полные безумцы: платят деньги ее сыну за мазню, предлагают ежемесячную ренту. Ей было их искренне жаль.

Предвестники эпохи. Особенно предвидел время Пьер. Общие у них были черты лица, врожденная элегантность, щедрость. Пьер был настойчив, страстен, тревожен.

Эдуард казался более спокойным, терпимым, отстраненным от суетных событий. Человек с тонким юмором. Бывало, задашь вопрос:

– Эдуард, как вам нравится книга моей подруги?

– Замечательная. Настоящая кофемолка без кофе.

Оба брата жили в постоянном внутреннем экзистенциальном беспокойстве, очень свойственном евреям. Пьер побеждал его активностью, действием. Эдуард оставался романтиком.

Эдуард писал: « Родиться евреем – это судьба. Все это знают. Не обычная судьба ».

Они происходили из старой еврейской семьи из Эльзаса, с мамой генералом, которая управляла всем домом. Смягчало ее генеральство и суровость непревзойденное чувство юмора. Отец был мягок, артистичен. Имел кружевное дело в Париже. Сыновья-близнецы ушли добровольцами на фронт в Первую мировую войну. Вернувшись, стали коммивояжерами в фирме отца, ездили по всей Франции. Эдуарду, правда, удалось получить при этом аттестат зрелости – baccalaureat . Он хотел стать врачом. А Пьер его вообще не имел. Его намного больше кружев увлекало новое искусство. И он стал членом кружка сюрреалистов. Все хотел стать художником. Накупил кистей и красок, пошел на пленэр и, вернувшись, сказал отцу:

– Художника из меня не получится.

Тогда отец ему посоветовал:

– Если тебе они так нравятся, то ты их продавай.

На маленькие доходы Пьер стал покупать картины. Большую часть своих денег отдавал на издание манифестов Андрэ Брэтона и процветание членов его кружка.

Младший их брат, способный к математике и точным наукам, резко отличался от старших близнецов, он продолжил учебу и закончил Polytechnique. Стал главным инженером путей сообщения Франции. Младшая сестра Дениз, в отличие от рослых братьев, маленькая, худенькая, вслед за ними тоже увлеклась искусством и стала знаменитым фотографом Дениз Коломб, а муж ее, товарищ брата, инженер-кораблестроитель, контр-адмирал, был директором Сайгонского порта до тех пор, пока им управляли французы. Уже на пенсии этот огромного роста человек с седой шевелюрой жюль-верновского Паганеля бегал за своей женой как собачка и носил тяжелую аппаратуру. Они были неразлучны. Дениз, благодаря братьям, сумела снять всех сколько-нибудь знаменитых художников ХХ века. Особенно хороши ее портреты Пабло Пикассо, Доры Маар, Джакометти, Макса Эрнста, Кальдэра, Дэ Сталя, Софи Таубер, двойной портрет Леонор Фини и Леонор Карингтон, Шагала, Брака и моей подруги Елены.