На кладбище моросил дождь. Капли стекали с листьев на деревьях, с кончиков ребер на зонтах.

За туманом дождя застыли в кустах деревянные пропеллеры. Под ними лежали те, кто не дожил до реактивных самолетов. Теперь над могилами летчиков пропеллеров не ставят. Теперь ставят звезды.

Начальник политотдела, приехавший на похороны, сухощавый полковник с больными глазами и седой головой, поднялся на кучу скользкой земли и произнес речь. Глаза у него были как после бессонной ночи. Он все время с силой сжимал и разжимал веки. И еще он давил на закрытые глаза пальцами, сводя их на переносице.

— Спи спокойно, наш боевой друг, — тихо закончил полковник и, насупив брови, сердито посмотрел на дядю Жору.

Дядя Жора лежал, уткнув подбородок в черный галстук. Тугой белый воротничок выжал у него на подбородке складку.

Полковник зажмурился, покрутил в опущенных руках фуражку с намокшим чехлом и стал разглядывать, как ему лучше спуститься с кучи. Из-под ног у него скользила и осыпалась земля.

Феня хлюпала распухшим носом и тыкалась в мамино плечо. Мама держала в левой руке зонтик, а в правой мою руку. Почему-то я совершенно безропотно отдал ей свою руку.

После начальника политотдела выступил Эдькин отец, майор Хрусталев.

Эдька стоял под одним зонтиком со своей матерью. У Веры Семеновны были строго сжаты накрашенные узкие губы.

Под ногами у людей чавкала земля. Люди наклонялись друг к другу и шептались. А в кустах тихо шелестел дождь.

Мама поцеловала дядю Жору в лоб. Мы были самые близкие дяде Жоре. Отец наклонился и тоже поцеловал дядю Жору в лоб. И Феня поцеловала. Феня вся тряслась и не могла поднять голову. У гроба ее поддержали под руки Руслан Барханов и Сеня Колюшкин.

Два матроса подняли крышку, которая стояла у дерева, и хотели накрыть гроб. Но тут в толпе кто-то сказал: «Постойте». Все оглянулись, рассматривая, кто это сказал. А матросы растерялись и не знали, что делать с крышкой.

— Постойте, — повторил тот же голос, и из толпы вышла Люба-парикмахерша.

Она подошла к дяде Жоре и смятым носовым платком промокнула скопившуюся у его глаз дождевую воду. Пальцы у Любы дрожали, но стояла она прямо, не то что Феня. И лицо у нее было спокойное и жесткое. Водяная пыль сеялась дяде Жоре на лоб, на впалые желтые виски, на упершийся в галстук подбородок. А Люба стояла и вытирала эту пыль, словно хотела разгладить на застывшем лице морщинки.

Она стояла долго. И все смотрели на нее и молчали. А Феня снова затряслась и ткнулась маме в плечо.

Матросы с крышкой поглядывали то на Любу, то на начальника политотдела. Тогда, скользя по глине, начальник политотдела подошел к Любе, взял ее под руку и кивнул матросам.

— Да, да, — пустым голосом сказала Люба.

Крышку матросы заколачивали большими гвоздями. Они бухали по деревянной крышке, точно заколачивали ящик на складе.

Когда гроб на веревках спускали в яму, грохнул салют. И мне сделалось больно, что все поцеловали дядю Жору, а я не поцеловал. И еще мне было досадно от спешки. Торопятся, словно на обед боятся опоздать.

Та-ах-эх-эх! — распорол низкое небо залп. — Та-ах-эх-эх!

Люди подходили и кидали в яму горсти земли. Земля стучала по крышке. Люди кидали землю торопливо и смущенно, словно сомневались, правильно ли они делают, кидая на человека землю.

Я закусил губу и побрел между могилами в глубь кладбища. Я не хотел кидать землю на дядю Жору. О брюки терлась мокрая трава. В траве блестели хрусталики дождинок. В зеленых чашечках листьев хрусталики катались, как капельки ртути. Из заржавевших овальных жестянок с выцветшими розами венков улыбались парни в шлемофонах и флотских фуражках.

«Герой Советского Союза лейтенант Гром Валентин Сергеевич, — прочел я надпись на гранитном памятнике. — Погиб смертью храбрых при выполнении воинского долга».

Воинский долг… Гром не дал самолету упасть на поселок. Он разбился, но спас десятки людей.

А дядя Жора? Он тоже погиб как герой?

В сиреневой кашке, что взбежала на холмик к подножию гранитного постамента, лежал кривой, потемневший от дождя сук. Я поднял его и повертел в руках. В суке что-то было. Он походил на крюк от подъемного крана и на вопросительный знак. Но что-то было в нем еще. Только я никак не мог угадать, что. Такое умел угадывать один дядя Жора.

— Ты тоже погиб смертью храбрых, — прошептал я, прижимая вопросительный знак к груди. — Тоже. Все знают, что ты был храбрый и спасал этого хвастуна Коваленко, который струсил и раньше времени дернул за кольцо.

Вопросительный знак испачкал мне белую рубашку. Я слишком крепко прижал его к груди. В ушах у меня отчетливо прозвучали последние дяди Жорины слова:

«Сплоховал… принц… Гамлет…»

— Нет, — громко сказал я. — Нет, неправда это!

Ни с того ни с сего я вдруг так разревелся, что никак не мог остановиться. Я уперся лбом в березу и ревел. Мне было хорошо, что я один и никто не видит, как я реву.