Таковы были внешние признаки перемен, происходивших с Елицей. Глубинный их смысл оставался скрытым, не находя себе ни объяснения, ни названия.

Однако и объяснение не замедлило явиться в конце того же года. Впервые его услышал Заяц из уст Маргиты.

— Не люблю я бывать в этой семейке, — заявила она однажды за обедом. — Мария — сумасбродка, настоящая сумасбродка; сам-то он как был тюфяк тюфяком, слава богу, таким и остался, зато детки — заядлые коммунисты. Эту заразу занес к ним в дом заморыш Синиша, племянничек Дороша, а заноза Елица и матери и братьям головы задурила своими идеями. Кругом только и разговоров, что у них весь дом красный.

У Зайца кусок застрял в горле, но он быстро пришел в себя и ощутил жгучую потребность оградить от нависшей опасности Марию, ее дом и в особенности детей, защитить их, отождествиться с ними, сам не зная в чем, но походить на них каждой клеточкой своего существа, только чтобы показать, что он с ними, против всех Маргит и Тигров.

Краснея и заикаясь, он принялся доказывать, что Мария — умная женщина и замечательная мать, а Елица — необычайно одаренная девочка, трудно переживающая переходный возраст.

— К тому же дети должны идти в ногу со временем.

— Вот это да! Уж не стал ли и ты красным? А может, ты из сочувствующих дураков?

Грудь ее воинственно выпятилась, а из глаз выглянул полицейский, который живет в каждой хозяйской душе, отравленной расчетом и стяжательством.

— Я-то нет, но…

— «Но, но!» Пореже шляйся туда: их дом на подозрении, об этом на днях в одном доме во всеуслышание заявила Ида Янкович, жена градоправителя.

— Ради бога, Маргита!

— Вот тебе и «ради бога». Устроили какие-то «кружки» или, как они их там называют, какие-то сборы для Красного Креста и это в лучших домах на Румынской улице! Господские дети, а бесятся, как будто бы они с Чубуры или Ятаган-малы [8] , родители же не видят ничего, вроде моей полоумной сестрицы. Не худо было бы проучить их по рецепту князя Милоша: «Бить и плакать не давать!»

Тигр зевнул, потянулся всем телом и небрежно взглянул на часы, сдвинутые к самому запястью левой руки. У Зайца засосало под ложечкой, и сердце, переполненное страхом, гневом и страстным желанием вырваться отсюда, забилось тоскливо и глухо.

Вторая мировая война, начавшаяся в сентябре 1939 года немецким нападением на Польшу, почти не отразилась на жизни семьи Катаничей. В этом доме, как и во многих подобных ему, газеты просматривали нерегулярно и поверхностно. Заяц читал заголовки, Мишель — исключительно спортивную хронику, а Маргита — объявления о помолвках, венчаниях и панихидах. Здесь, что называется, не «занимались политикой». Это, однако, не помешало Маргите в ту же осень сделать изрядные запасы муки, сардин, сахара и других продуктов, «которые могут лежать», а Зайцу слушать заграничные радиостанции, чего он не делал раньше. Незаметно интерес его к военным событиям возрастал, а вместе с тем росло и сочувствие к Польше, хотя он и не задумывался, с чего это началось.

Маргита и здесь стояла преградой на его пути. Под самым носом у Зайца, склоненного к приемнику, она со злостью щелкала выключателем и шипела:

— Только зря энергию расходуешь. Если тебе жаль поляков, отправляйся и поплачь вместе с ними. А мне так очень нравится, что Гитлер их прижал!

И она вытягивала свою обнаженную по локоть руку, наглядно показывая, как «прижимают» людей и целые нации.

Заяц будто впервые видел эту заплывшую жиром руку без малейшего признака мышц. Вот они, Маргитины мертвенно-желтые на вид, но цепкие и сильные руки, они властвуют, хватают, загребают, почти не работают и не выпускают того, что в них попало, готовые душить и грабить, дай им только волю. Как мало напоминают они человеческие руки. Морщинистые грязно-серые наросты на локтях похожи на суставные мозоли верблюда или обезьяны, механически однообразными движениями они больше схожи с конечностями животного. Еще раз бросив взгляд на эти руки. Заяц отвернулся и безмолвно вышел.

И снова потянулись удручающие дни, в течение которых не упоминалась ни Польша, ни Германия, ни события, потрясавшие мир. И все-таки война невидимо, но ощутимо присутствовала и в сознании Зайца, и в сложных расчетах Маргиты.

На Саве в эти дни замечалось особое оживление. Греясь под сентябрьским, еще ярким солнцем, наиболее стойкие купальщики в пылких дебатах выражали сочувствие к судьбе Польши. Береговые рабочие с явным одобрением слушали их, хотя сами высказывались неохотно.

Когда речь касалась германских побед, Станко, опрокинув залпом очередную стопку, цедил, вытирая отвисшие усы:

— Нн-о-о… это еще того-о-о!

В свое протяжное неопределенное «это еще того-о-о!» он вкладывал особый смысл, быть может, даже неясный ему самому, но не оставлявший, однако, сомнений в том, что он не спешил признать скоропалительные победы окончательными и прочными и надеется на лучшие времена, так как не считает, что Гитлер уже «сделал дело».

Работник Станко Йован, прозванный Франтом, был настроен более радикально, но выражал свои чувства так забористо, что мы их не рискуем передать, ибо если опустить нецензурные слова, останутся одни лишь имена государственных деятелей да названия держав.

В основном же завсегдатаи Наумовой кофейни придерживаются единой точки зрения, хотя и не всегда ее выражают, а если и выражают, то не одинаково.

Капитан Мика был сдержаннее всех, и в разговорах он был так же задумчив, как на рыбалке, и твердил на все лады: «Посмотрим… Это мы еще посмотрим».

— Что посмотрим? — вызывающе набрасывался на него Милан Страгарац.

— Посмотрим… знаешь, как в пословице говорится: «Цыплят по осени считают».

— Хм… — возмущался Страгарац, а остальные начинали смеяться, и капитан Мика с ними.