– Я не лгал, - сказал Франц.

– Почему тогда наше тело должно непременно сгнить, почему душа наша теряет способность к творчеству, которое только и может быть ее целью?!

– Мы ничего не знаем о том, что происходит вокруг смерти, - сказал Франц.
– Люди когда-то совершили кощунство: начали вытаскивать из земли гниющие трупы. Это было посягательством на нечто такое, что превосходит их разумение. Мы должны вечно -вновь и вновь - искупать этот грех. Мы теперь знаем смерть. Что-то похожее получилось и с потусторонним пространством. Мы приняли его внутрь себя, как чудовищную тревогу, и мысль о вечности стала для нас ужасной вестью!

– Ты лжешь!
– ответил Герхард.
– Ты ведь уверен в существовании любви, которая переживет всё: ты, значит, преодолел смерть, и время, и вечность... Вы, гордые и опьяненные, строите свои церкви и гробницы с устремленными вверх формами.
– -

– Герхард, - сказал Скульптор, - почему ты не замечаешь нашей убогости...

– Подумаешь!
– возразил тот.
– Вы даже истлевать будете в своем кругу. А мне и с этим придется справиться в одиночку...

Я почувствовал, что он в это мгновение преодолел свой страх. Его лицо стало спокойнее, складки на лбу разгладились. Он выпил еще немного вина, съел что-то и теперь молчал.

Пока все это происходило, свечи оплывали - медленно, медленно. И ветер кружил вокруг дома... И звезды следовали по своим орбитам, не сбиваясь с пути... Так лучше, наверное, - что они ни в чем не принимают участия. Что ждало бы нас, если бы еще и они ужаснулись?! Во мне обосновалась неописуемая тоска. Меня - в духе моем - отвели в пустыню, и чей-то голос упорно кричал мне в ухо: «Что же мы должны делать?!»

И всякий раз хотел пробиться к губам ответ: «Отбросить от себя свою жизнь...» Но как только он набухал во мне, я понимал: это никакой не выход, не выход... Однако все другие пути суть крестные пути терпения: на них нас ожидают вещи, которые не зависят от нас и не нами сотворены. Я слышал это в себе - как шуршание в мышином гнезде; это было трогательно, как писк мышат, и ужасно, как крики тех же мышат, когда похотливый мышиный самец приходит и пожирает их, чтобы потом без помех сосать молоко самки. Я ощущал это как трепыхание жеребят, когда они сосут молоко кобылы и быстро дергают головой, совершают это одно движение. Откуда такие картины, которые я не вызывал сознательно?! Просто я понял, что все открытые перед нами пути зависят от вещей, над которыми мы не властны.

Повадки рыб на морском дне не собьют меня с толку, как и поведение в танцевальном зале парней, лишь по видимости пылко влюбленных в своих подружек. Пыл этот - от периодических приливов в крови, но сама-то кровь - не от них. Им не по силам ни увеличить стремление к производству потомства, ни уменьшить его. Они меня с толку не собьют, их пот воняет!

«Что же мы должны делать?!» - «Ничего, ничего!» Парни в танцевальном зале, которые знай себе веселятся, уже делают более чем достаточно. Тот, кто не умеет держать свою кровь при себе и расходует ее на женщин, - стервец!

Тут некто с серыми сухими ладонями, с красно-зелеными переливчатыми глазами встал передо мной и издал вопль - вопль, который заполз мне в уши, и потом проник в кровь, и потом - в костный мозг, в костный мозг... в костный мозг!

И во мне отозвалось: сст...
– и из меня выползло: стынь.

Я вытянул ноги, взял себя под контроль; но на моем опустошенном лице с жуткой отчетливостью читалось, что тело парализовано. Внутри меня клокотало: «Ты сошел с ума!»

Свечи тем временем догорали, неудержимо. Их путь ведет через пламя в ничто. А наш - через жизнь к гниению.

Как, разве Актер задул не все огни? Он, когда задувал их, крикнул:

– Они мне напоминают, напоминают о том, что всё бренно и что ничто не обладает длительностью! Лучше бы я родился слепым! Способность видеть - страшное наказание... Все, что нам свойственно, что нас приподнимает над прахом, есть наказание: любое чувство, любое побуждение, даже похоть... Самое совершенное человеческое существо - это кастрированный и ослепленный каннибал, которому поневоле пришлось стать аскетом...

– Герхард, сейчас в вас говорит злость, - сказал человек, который ехал со мной в экипаже.

– А почему нужно быть сладкоречивым и благонравным? Я точно найду больше аргументов против этих качеств, чем вы - за. Зло как раз в том и состоит, что можно сказать что-то так, а можно - иначе; что все зависит от точки зрения, которую человек принимает; что всё не звучит в нас единым аккордом...

Он снова тихо заплакал.

– Но Герхард, разве я не рассказывал, что в нас таятся и совсем простые звуки - совсем простые, из-за которых люди никогда не стали бы спорить?

– Конечно... Я знаю, что отравляю атмосферу Угрино, потому как не умею любить и из меня вырываются только кричащие диссонансы... Я застрелюсь...

С тем он и направился к двери.

Все в растерянности повскакивали со своих мест. В дверях Герхард обернулся, отступил на шаг и сказал:

– Я прошу сыграть мне Возвещение Страшного суда, чтобы я был готов ко всему и не роптал, когда стану пищей червей, пожирающих трупы и внутренности...

Мальчики и девочки тем временем удалились; они наверняка легли спать. Но кого-то послали за Кантором. Когда тот пришел и услышал, чего от него хотят, он сказал, что играть сегодня не может... Сказал, что не может играть.