Он медленно стянул со своего тела рубашку.

– Дай руку и пощупай меня, - сказал.

Я услышал кровь во мне и порывы ураганного ветра снаружи; перед ним же опустился на колени и попросил:

– Только не руку, не руку - -

Я теперь понял, что такое супружеская измена: когда два разных человека знают о ком-то третьем всё...

Он надел ночную сорочку и забрался в постель... Я должен был теперь лечь с ним рядом. Я потушил все огни.

Он уцепился за меня и непрерывно всхлипывал. Потом снова начал рассказывать об Иисусе и Его смерти... Как они забили Ему в ладони гвозди, как острия соскользнули с костей и порвали кровеносные сосуды.
– -

Ждал ли он, что я возражу? Я силился держать глаза широко открытыми, смотрел в потолок... И видел лишь темноту, темноту, но из-за ударов пульса перед глазами роились крошечные звездочки. Все свое сознание я тратил на то, чтобы пробудить в себе хоть слабое чувство жизни. Но ничего не мог поделать - все чувства растворялись в осознании присутствия некоего бесконечного пространства. Даже ощущение, что в мою грудь вкогтились две чужие руки, давно угасло.

В какой-то момент мне удалось приподняться и сесть в кровати. Я увидел два окна и жар тлеющего торфа. Когда я снова рухнул навзничь и закрыл глаза, на меня снизошло что-то наподобие лишенного желаний покоя... Лишенного желаний покоя...

Рядом же со мной человек снова начал выговаривать свою муку... Возможно ли? Рядом со мной! Он был занят совсем другим. Он говорил мне:

– О, как ужасен мир! Есть только одно удовольствие - состоящее в том, что нечто выходит из чего-то другого... Разве не отвратительно, что мы лишились бы всех удовольствий, если бы не могли выпускать какие-то субстанции из себя, если бы не было возможностей испражнения и мочеиспускания и семяизвержения и родов и кормления грудью? Мне это только что пришло в голову, и я сразу же нашел подтверждения такой мысли. Я припоминаю, что в детстве не знал большего удовольствия, чем когда другой мальчик выдавливал мне гнойник... И еще помню блаженные ощущения, возникавшие, когда я справлял нужду. Из этого также следует, как я понимаю, что мы, мужчины, обмануты по сравнению с женщинами: те могут рожать из себя детей и выкармливать их своим молоком.

Я принялся - медленно и пространно - что-то ему возражать. Упомянул о тех радостях, которые проникают в нас через глаза и уши, и о том наслаждении, которое получают женщины в первую брачную ночь, когда именно принимают в себя семя мужчины.
– -

Но он не желал слушать, не желал слушать, он перекатывался с одного бока на другой и кричал:

– Даже плакать - это удовольствие! И неправда, что женщины испытывают радость в момент зачатия - нет, только при родах...

Но мысли его опять отклонились в сторону. Он снова заговорил об Иисусе. Я не хотел допустить, чтобы мысли его кружили вокруг ужасов казни на кресте. Я перебил его и еще раз упомянул наслаждение, которое получают женщины в первую брачную ночь. Он, казалось, поразмышлял немного и быстро ответил:

– Да, я забыл: из них тоже сочится клейкая жидкость...

После я уже не мог отвлечь его от мыслей об Иисусе. Я это чувствовал по поту, промочившему ему сорочку под мышками, и по тому холоду, который ощущал, когда его ступни соприкасались с моими. Он молчал; но сам облик этого человека вызывал все более неотступную и недвусмысленную ассоциацию. Актер напоминал теперь труп утопленника: с выступающей задницей, утолщенным бесцветным членом и раздувшимся животом... По такому трупу не угадаешь его внутреннее устройство; но когда-нибудь брюхо лопнет и кишки вывалятся наружу.
– -

Наконец он заговорил. Думаю, он сознавал, как выглядит его лицо: бледное и уродливое. Он сказал:

– Иисус все же умер и истлел... А то, что рассказывают о Его воскрешении, - результат ошибки....

Я знал, что он постарается обосновать свои слова, и промолчал; его же мое молчание не устраивало, он сердито спросил, не хочу ли я что-либо возразить.

Да, упрямо ответил я, для начала - что остаюсь при своем мнении, поступая так же произвольно, как он, и с тем же правом.

– Хорошо, - сказал он; и я почувствовал, что стал для него врагом.
– Я расскажу тебе одну историю, которую пережил сам. Это случилось назавтра или еще через день после того, как Его распяли: друзья и родственники повалили деревянный крест, на котором Он висел. Сперва они думали, что смогут просто выдернуть гвозди. Но поскольку Он висел уже долго, получилось так, что сухожилия и мышцы одной руки порвались - они ведь стали трухлявыми от нагрузки и из-за жаркой погоды... А еще, может быть, потому, что гвозди были забиты слишком близко к пальцам... Порвавшаяся плоть выглядела настолько отвратительно, что люди, чтобы не смотреть больше на такие ужасы, предпочли опрокинуть крест... Я стоял в некотором отдалении и все это видел. Мои глаза почернели изнутри, а сердце колотилось так, будто перекачивало кипяток. Я должен был то и дело опускать веки, ибо стоило мне увидеть хотя бы часть Его тела, как во мне набухали ужаснейшие картины - и я уже никакими силами не мог от них избавиться. Разумеется, Его пригвоздили к кресту голым, без набедренной повязки; и после того, как первые крики истязуемых смолкли, толпа начала непристойно веселиться, ибо на крестах висели трое и их можно было сравнить... А ближе к вечеру, когда в голове у каждого из распятых стало легко и все ощущения притупились, только в кишечнике и в промежности они чувствовали давящую тяжесть и сам излом этих тел был последним криком тоски, девушки стали подходить и ощупывать то, что висело у троих между ляжками, - и мечтали завладеть самым крупным членом.
– -

Я хотел перебить его; но он упорно продолжал:

– Да-да - Его муку потом опоэтизировали, но подобная поэтичность есть гнуснейшая ложь... Все было по-другому. Он разделил судьбу всех распятых. Стал развлечением для толпы - выставленной напоказ непристойностью. Небо не обрушилось, и солнце не померкло, и завеса в храме не раздралась надвое... Не случилось ничего, ничего - Бог, как всегда, оставался нем! Когда же Его понесли прочь, я шел следом за ними до самой гробницы... Во мне творились ужасные вещи... Это я не могу описать, ни единым словом. — Но после я выкрал труп, разрезал на куски, расчленил, а ошметки мяса и внутренности сбросил в пропасть. И такое оказалось возможным, возможным! Так и должно было быть, а иначе как могли бы гвозди пробить Его руки, и копье - пронзить ребра?!