Девочка целовала его, часто и подолгу.

Я уже собрался уйти, потому что не знал, что сказать. Кажется, положил ладонь на лоб лежащего... Но внезапно девочка сорвала с него одеяло, стянула сорочку и пальцем показала мне большую кровавую рану чуть пониже пупка, неперевязанную, а потом наклонилась, и стала лизать рану языком, и целовала ее, и крикнула оттуда изнутри:

– Это моя кровь и моя плоть...

– Да, - сказал мальчик спокойно и надавил на рану руками, чтобы выступило еще больше темной крови, которую она пила.

Я хотел помешать ему, хотел сказать, что надо перевязать рану, и о прочих таких вещах; но мне сразу же стало очень стыдно, потому что я бы тогда пренебрег непреложностью других законов... Как будто при том или ином происшествии всегда нужно делать что-то определенное! Как будто из одинаковых предпосылок всегда вытекают одни и те же следствия!

– Как вам удалось построить свой мир!

После того, как я осознал это, мне, конечно, захотелось сказать и что-то другое; но я также чувствовал, что говорить ничего не надо, что все мои привычки и привычки других людей перед такими вечными сценами оказываются фальшью. Мне подобало лишь смотреть.

Через какое-то время случилось так, что дверь комнаты отворилась и в спальню внесли портативный орган. Герхард вошел вслед за людьми, которые доставили инструмент, и остался, когда они удалились. Он полистал маленькую нотную тетрадь и быстро поставил ее, раскрытую, на пульт органа.

Он подошел потом к кровати мальчика. Подал мне руку, поцеловал девочку и больного. И сказал:

– Я нашел в библиотеке несколько нотных записей, которые стоило бы проиграть для тебя... Это мелодии, написанные людьми, которые обращались со своим сердцем, как ты: сразу раскрывали его перед другим человеком, не опасаясь, что тот может нанести рану... Они тоже предпочли бы истечь кровью, лишь бы не принуждать себя к умеренности в чувствах.

После он присел на край кровати, напротив меня, и сказал:

– Я тут кое-кому доставил много забот и мучений; но не в моих силах было предотвратить это. Когда сегодня утром я проснулся и лежал на полу между брюхом львицы и ее лапами, прегрешений моих скопилось так много, что я терпеть не мог самого себя... Я спустился в библиотеку и листал разные книги, чтобы онеметь и оглохнуть. Но потом нашел пару книг, доказывающих мою правоту. Это и плохо, и вместе с тем хорошо. Но так ведь обстоит дело с поведением и свойствами всех вообще вещей. То же допустимо сказать о солнце, и звездах, и о цветах - засохших, - и о животных, и о людях, которых ты любишь и все-таки не можешь любить...

Он сказал еще:

– Мы сталкиваемся с величайшими затруднениями, когда начинаем что-то говорить и делаем вид, будто можем высказать то, что на самом деле имеем в виду. Ведь у нас есть далеко не все нужные слова... Я, во всяком случае, постоянно и всюду натыкаюсь на вещи, которые вынужден оставлять невысказанными...

Я почувствовал, что у него опять жаркий комок в горле, и заметил, как мышцы под его подбородком нервно и алчно дернулись, так что этот их жест был виден...

– Мне в руки попали анатомические рисунки Леонардо да Винчи. Я пролистывал их не особенно внимательно. Но они кричали, обращаясь ко мне, кричали о правоте моей жизни, и я не мог их не слышать.

Эти листы будто обрели надо мной власть. Я переворачивал их поспешно; но все-таки я их видел. Ко мне подступили все эти мрачные вечера, которые он проводил наедине с расчлененными трупами - испуганный и одновременно уставший от жизни.

Он еще верил, что существует путь к познанию понятий, и потому еще мог любить математику и прочие науки.

Иногда, глубокой ночью, он начинал с таких последних вещей. Записывал себе: 1 2 3 4 5 6 7 8 9. Тогда к сложности понятия добавлялась еще закономерность иного рода. Он думал и думал, портил подобными записями пару рисунков. Потом дописывал в конце числового ряда: о. Но он все равно не понимал чисел. Он не сдавался сразу. Шел резать трупы, которые жутко воняли, хватался за тысячу новых дел. Однако на следующий вечер возвращался к числам. Теперь он начинал по-другому: 1 10 100 1000. Он думал так напряженно, что доходил до отчаянья; и все же в конце концов ему удавалось представить, что значит 1000. Он немножко обманывал себя, ибо мысленно видел перед собой тысячу трупов... Тысячекратно - все те же кишечные петли... И столько же женщин... в совокупности это будет 2000... И столько же зародышей в женских телах; всего, значит, 3000... Но это его отвлекало. Так мыслить он не хотел.

1000 - 10000 - - 100000. Для него едва ли было возможно осилить представление о таких числах. И все же он справился. Один миллион... Он охнул. Миллион. Он вернулся к образам мужчин и беременных женщин... Но тут представление об этом числе от него ускользнуло... Он бессильно откинулся на спинку кресла... В крови - душная тревога. Больше ничего... Все же он начал сначала. 1 10 100 1000 10000 100000 1 миллион 10 миллионов 100 миллионов 1 миллиард 10 миллиардов 100 миллиардов 1000 миллиардов.
– -