Потом числа вновь от него ускользнули. Он заламывал руки, призывал Бога... Он провел с числами всю ночь; но они оказались более неисчерпаемыми, чем он сам.

Это было одно; а еще его интересовали земля, и небо, и звери, и люди.

Он расчленял человеческие трупы. Ибо хотел знать, как обстоит дело с ними и всем прочим. Он цеплялся за простые законы, которые, как ему казалось, усвоил, - чтобы не сбиться с пути. Целыми днями, неделями чувствовал себя уверенно. Шел по следу новых феноменов и причин. Вонь и отвратительный вид трупов ему уже не мешали. Его руки привыкли рыться в гнилых кишках и мышечных тканях, вскрывать мужские и женские половые органы, чтобы узнать скрывающуюся за ними тайну.

И все же он лгал.

Он совокуплялся ради удовольствия с одной женщиной из дома мессира Джакомо Алфео... И потом эта женщина умерла. Леонардо притащил ее труп к себе, вскрыл тело, расчленил чрево, рисовал, копался во внутренностях... Никакой зацепки, чтобы определить источник удовольствия, он не нашел. Это тело он прежде обрабатывал своим телом, ради удовольствия, - но в нем не было ничего.

Он хотел оставаться на почве реальности, чтобы не счесть все свои замыслы напрасными. И обратился к другим вещам. Стал изучать вены, устройство конечностей, мошонки; и однажды написал о ней: «Здесь варится мужское семя». Он лгал себе... Но другого выхода не было, если он не хотел обречь себя на бездеятельность... И, может, он все же случайно натыкался на какие-то важные закономерности и новые знания. Снова и снова рисовал он сердца и кровеносные сосуды... На листах бумаги они становились криками, провозвестием; однако сам Леонардо не понимал этого, и никто другой - тоже.

Леонардо часто возвращался к одному и тому же. Ощупывал собственное тело, забираясь руками вовнутрь. Он был мужчиной. И наблюдал за сокращениями анального отверстия, за истечением семени. Он вырезал у одной мертвой женщины половые органы, и втиснул в них свой член, и зарисовал это... Но все оказалось ни к чему. Он в тот раз сломался из-за смешанного ощущения удовольствия и неудовлетворенности полученным результатом. Он обвинял себя, плакал... И, совершенно измученный, исполненный отвращения к себе, записал: «Я попусту потратил часы».

Но его отвлекли другие простые вещи, связанные с развитием человеческого зародыша. И то, что, если быстро крутить горящую с одного конца палку, в воздухе появится круг... Он думал о радуге и о тысяче других явлений, которые можно увидеть.

И все же время от времени его посещали странные мысли. Он рисовал людей, которые носят сердце на груди и чьи кровеносные сосуды выламываются из тела.
– -

Может, ему становилось чуть легче, когда он создавал свои аллегории.

– Но я рассказываю очень неумело, - снова начал Актер после паузы.
– Ведь по сути речь шла не об отдельных вещах. А скорее о ритме его и наших ночей... Тому есть некоторые подтверждения. Имеются рисунки, которые, видимо, задумывались как деловитоточные и состоят из немногих штрихов... Но там сама бумага внезапно присваивает себе всю силу, выгибается, обретает тон... И из ничего возникает тело - вскрытый труп с уродливыми поверхностями и отчетливо видными кишками... Такой, каким он лежал перед Леонардо.

Этот художник лгал и нам, и всем прочим; но правда просочилась наружу... Он говорил о многих мудреных вещах; а на самом деле оставался во власти своего детства и тех ночей, что влили ему в кровь потребность в таких действиях, которую он не умел ни обуздать, ни обосновать... Единственным средством самозащиты для него были постоянные сомнения в себе.
– -

Сказав это, Актер вышел.

Поскольку его теперь не было, а девочка крепко обнимала больного, я набрался мужества и приблизился к маленькому органу. Полистал нотную тетрадь и, почувствовав такое желание, сел и начал играть. И мне удалось передать пение и плач того, чье сердце заключено в немногих нотных строчках; передать тот момент, когда он вдруг становится совсем простым и ребячливым, как птица, потому что верит: люди его поймут.

И было это как светлое лицо... Нет, скорее как светлое голое красивое дрожащее тело - совершенно обнаженное и полностью отдающее себя.

Может, над клавиатурой органа я и забыл обо всем.

Забой свиней

Когда я сошел с лестницы, во мне еще сохранялись подобие пения и опьяненность им... Я легко находил дорогу в коридорах, радовался великолепию арок, и окон, и скульптур.

Войдя в ту залу, где обычно трапезничали, я увидел, что столовые приборы уже унесли... Я наверняка сильно опоздал. Мальчики были где-то снаружи, с лошадьми или со своими товарищами, - а может, занимались чем-то другим... И взрослые тоже находились с ними или еще где-то. Это, вроде, меня успокоило, показалось заслуживающим уважения порядком... Правда, снаружи были ветер и дождь... Но, может, мальчики все же катались верхом, и промокли вместе со своими животными, и с голов у них слетали шляпы, из-за дикости крови у них внутри и обвевающего их ветра... Чем бы они ни занимались - это меня так радовало!

Я обнаружил, что в том месте, где я сидел прошлым вечером, стол накрыт к завтраку. Кто-то приготовил хлеб, мед и фрукты... Наверняка для меня. Я хотел сесть к столу. Но тут заметил, что в зале присутствует Скульптор. Он, стоя на коленях, покрывал резьбой спинку одного стула.

Я подошел к нему; а он, поскольку теперь тоже увидел меня, прервал работу и протянул мне руку. Я, наверное, больше смотрел на то, что он делает, чем на него самого... Он и на этот раз вырез'aл человеческую голову.

Он сказал, я должен сесть и покушать. Взял одну из виноградных гроздей, лежавших в вазе, и своими руками выжал сок мне в бокал. Заметив при этом:

– Сперва мальчики и девочки начали делать это друг для друга. Потом и мы, взрослые, последовали их примеру...

И прибавил:

– Но, конечно, здесь требуется аромат детских ладоней.

Пока он говорил, я видел удивительную форму его рук и внутреннее движение в них; как только он отложил выжимки, я бросился к бокалу и залпом выпил его. Тогда он взял новую гроздь и спросил, нравятся ли мне - в достаточной степени - также и его руки.