Ободов тут же подумал о том, чтобы притвориться юродивым и выгравировать на торте потенциальными отходами для культового пакетика: «Я еще вернусь. Ненавижу вас всех. Хомочка».

– Ой, мамоньки, он играется! Играется с бумажечкой! – верещала Юля Ч. откуда-то с небес, на которые ее вознес агрессивный и мизантропичный котеночек.

Ободова же вызвало к себе начальство – правда, не сразу, а на следующий день, когда парад живности, нездоровым образом попадающей на территорию заводика, стал очевидной реальностью – причем отчего-то личной реальностью ранее незаметного Ободова. Ситуация накалилась именно в тот момент, когда в цех прилетел зелененький попугайчик и, усевшись Ободову на плечо, начал нежно скоблить костяным клювиком его уши.

– Змеи, змеи, завтра из тортов выползут змеи! – апокалиптически захохотал Серега.

– Заткнись, урод, – отчетливо сказал попугайчик очень нехорошим, механическим голосом, будто внутри у него перекатывались миниатюрные шестеренки, нежным металлическим звоном складываясь в звуки, опасно подобные человеческой речи.

Серега, по счастью, ничего не услышал, потому что машина чересчур шумно плевалась рогаликами, а вот Ободов услышал и обрадовался – оказывается, крошечный пернатый пришелец один в один озвучил его мысль. К нему поспешили девушки, которые тоже украшали торты, – ах, маленький, видимо, улетел через открытую форточку, обычно погибают на воле, какая удача, что влетел к нам, вообще когда влетает птичка в окно, будет удача.

– Ерунда. Когда птица влетает в окно – это к покойнику, – брезгливо проскрежетал попугайчик.

Девушки всплеснули руками, одна от неожиданности даже уронила кондитерский шприц с чем-то алым (густой венозный крем? толчкообразный масляный артериальный?), шокированный Ободов попытался улыбнуться, потому что ему стало ужасно неловко.

– Тихо, тихо, что такое, он что, выругался? – пробормотал он. – Видимо, жил у какого-нибудь моряка, вот и нахватался. – «Господи, какую ерунду я несу» (это уже мысленно, тайно, для себя).

– Кеша хочет печенья, – вдруг заученно выдал попугайчик в знак примирения со стереотипами суровой реальности (Ободову это стоило невероятных усилий).

Те, кому посчастливилось не расслышать тираду про покойника, помчались в дальний конец цеха красть печенье для зелененького симпатяги.

Ободов поднял с кафельного пола шприц и отдал его девушке по имени Настя (ее имя нашептал ему на ухо попугайчик, начавший безостановочно транслировать что попало) – застенчивой, тоненькой фее с седыми ресницами. Мысли подарить ей попугайчика у него не возникло (хотя ужасно, ужасно захотелось что-нибудь подарить ей – цветочную лавку, все торты этого цеха, несколько глазурованных стихотворений) – Ободов решил, что теперь странный крылатый засланец будет озвучивать некоторые его мысли (общаться с людьми при помощи попугайчика – мечта всякого социофоба). Однако именно в разгар этого кромешного, всепоглощающего решения (Ободов уже выводил, забывшись, на торте какие-то нострадамусовы сутры вместо клубничек и вишенок) его вызвало начальство – три дня подряд происходят какие-то идиотские вещи, и все крутится вокруг тебя, милый наш юный друг, в чем же дело?

Ободов молчал. Он привык быть незаметным, казаться отсутствующим, избегать и отражать. Даже на заводик он пришел только для того, чтобы поменьше видеть сестру (поначалу, сразу после того как его исключили из университета, Ободов решил вообще не работать и сидеть у этой великовозрастной преуспевающей дуры на шее). В его планы не входило общение – он рассчитывал на скромную, суровую жизнь отшельника, до преклонных лет выводящего на тортах то миллион алых роз (зарплата, кусок хлеба, стакан воды в старости), то пылающие кружева страшных стихов (вынужденный транс, отсутствие писчей бумаги, неуверенность в себе, тренировка правописания левой рукой).

– Ты хочешь обратить на себя внимание, тебя никто не понимает, тебя не замечают люди, которые могли быть твоими товарищами, да? – улыбалась начальство-женщина, потирая пальцами уголок стола. – И теперь ты… будто не специально, я понимаю… начал приносить… приводить то есть, просто случайно брать с собой на работу своих домашних животных, так ведь? Чтобы центр сместился в твою сторону? Ты хочешь, чтобы тебя заметил конкретный человек, да?

– Это, наверное, какая-то девушка, правда? – улыбался начальство-мужчина. – Ничего странного в этом нет, но только пойми, гигиенические правила нашей работы таковы, что зверям и птицам нечего здесь делать: шерсть же, перья, болезни какие-нибудь – антисанитария, иными словами, анархия полная.

Начальство было таким добрым, потому что Ободова оно жалело и понимало: в нем было что-то притягательно-юродивое, таким всегда хочется помогать.

– У тебя дома много всяких животных? – улыбалась начальство-женщина, явно пытаясь разузнать, чем осчастливит их Ободов в ближайшем будущем.

Ободов тоже гладил стол (но с другой, потайной стороны), тихо радуясь тому, что ранее незаметная, гротескно и жутко опавшая сдувшимся дирижаблем жизнь вдруг расцветилась мириадами неоновых указателей, таинственных и ясных знаков, путеводных космических кораблей (он даже знал названия некоторых из них, точно) – мир приходил в норму, уродливый дирижабль бытия начал раздуваться, самое время начать выпускать серию кришнаитских тортиков с мантрами.

– С мантрами, – вдруг завершил Ободов что-то, как оказалось, необратимо сказанное прямо здесь, в лицо начальству инь-ян.

Начальство-инь всплеснула руками:

– Ну ведь неплохая идея, а еще вот отобрали какие-то шоколадные буквы на проходной у одной женщины, так даже поверить трудно, что из них сложилось, когда ради интереса высыпали на газету.

– На каждом пирожном может быть отдельное пожелание, – предположил Ободов, почему-то через попугайчика.

Начальство-ян содрогнулось – с одной стороны, воспитательная беседа анималистичного свойства прекрасным образом обратилась в свеженький эксклюзивный концепт (рогалики, предсказывающие судьбу, вряд ли будут черстветь на складах – сообщает поверхности стола начальство-инь мягкими пальцами); с другой стороны, попугайчик только что сказал осмысленную фразу, и это не есть хорошо.