Каждое утро, проходя мимо их квартиры, он слышит запах лимонного пирога. «Наверное, снова Эльза испекла пирог, – думает он, – и наверняка в связи с этим Ида скоро потеряется навсегда, исчезнет и начнет доставлять им страдания своим небытием, и что тогда?»

«Что тогда?» наступает уже вечером – следовательно, это утро было не «каждым», а вполне конкретным.

– Ида носила синий пуховый платок, желтые цыплячьи носочки и сарафан в разноцветные жирафики, – диктуют они.

– Дорогой, дорогой Ээ! – всхлипывает Анна, обмакивая выпачканные в слезах тоненькие мушиные пальчики в сахарную пудру, оставшуюся от утренних блинчиков с абрикосовым джемом. – Вы должны, должны найти ее, она старенькая, она может выйти за угол и потеряться под колесами грузовика, превратиться в огромную глупую птицу и улететь на северный конец города, чтобы сидеть там под мостом и ждать, пока приплывет баржа, которая никогда не приплывет; нам без нее ох, нам без нее о господи, еще утром она пекла лимонный пирог, а сейчас лежит на дне замерзшей реки и улыбается форелям.

Ээ – полицейский. Он не может игнорировать подобные заявления. Несмотря на то что он точно знает, что именно происходит на дне замерзшей реки, водится ли в этой реке форель (ловили прошлым летом там с сотрудниками златокудрого сазана), вернется ли Ида (в этом месте он хватается за голову потными пухлыми руками и начинает тоненько рычать) и кто исчезнет следующей – они вечно исчезают, они вечно теряют друг друга, и это нормально, это жизнь.

– Вернулась, вернулась! – приветствует его Мармла, встреченная на лестнице с букетом фиалок.

«Откуда фиалки? – думает он. – Тоже небось набрали их в замерзшей реке».

– Утром вышла просто как ни в чем не бывало из своей комнаты, – улыбается Мармла. На ее плечи накинут синий пуховый платок.

Ээ вымученно улыбается. «Я за вас так рад, – говорит он, – так счастлив, ну конечно же приду на пирог, ну да, одному тяжело и грустно, о да, приду на пирог, приду, скучно, разумеется, а у вас там ого-го, балаган, тра-ла-ла». Мармла исчезает наверху, Ээ открывает дверь подъезда и выходит во двор. Идет дождь. Ээ думает: «Можно гадать по исчезновениям… Например, если следующей исчезнет Цесла – дождь перестанет идти, и целый месяц не будет дождя. С другой стороны, это не очень хорошо для рыбной ловли – поэтому, если пропадет Анна, дождь будет моросить раз в неделю, как раз перед выходными, снова поедем на озеро, может, щука попадется. Постучат в дверь в семь утра с тихим, скорбным: „Пропала, куда-то пропала Эльза, пожалуйста, зайдите к нам и составьте какой-нибудь протокол, объявите ее в розыск, сделайте для нас хоть что-нибудь“ – жди внезапных заморозков, готовь сани». Что же будет, если потребуют разыскать Мармлу, самую добродушную и музыкально одаренную («Она так и ушла со своим любимым ирландским свистком, о господи, в каких темных ночных парках она играет звездам грустные северные песни, а если какие-нибудь мальчишки отнимут у нее инструмент и сломают его, она и сама сломается, она ведь и есть самый хрупкий музыкальный инструмент в мире, каждый человек в принципе жутко хрупкий инструмент!») – возможно, Ээ повысят и он переедет в другой дом, где под ним не будут жить пять старушек, одна из которых, шестая, постоянно куда-то девается.

Ясное дело, она постоянно куда-то девается, потому что ее нет.

Тем не менее Эмму искали всем двором – Мармла решила, что Эмму угнал маньяк: «Был такой маньяк, я читала в газете, который угонял старых женщин в рабство – он держал их, кажется, в подвале и заставлял их вязать и штопать какую-то несусветную дрянь; вроде бы его поймали, но я уверена, несмотря на это он по-прежнему орудует где-то неподалеку, даже если бы его расстреляли, а его наверняка расстреляли, он бы все равно – он бы все равно, – потому что Эмма прекрасно вяжет и не только вяжет, вообще ее выгодно держать в подвале и заставлять заниматься таким-сяким рукоделием, вы должны забежать к нам посмотреть, посмотреть, посмотреть».

Слово «посмотреть» звучит страшно, потому что у Ээ невыносимо болят глаза от чтения медицинской энциклопедии (он пытался справиться с возложенной на него ответственностью за исчезновения именно таким радикальным способом). Тем не менее по какому-то врожденному добродушию Ээ спускается на этаж ниже, идет длинным, тошнотворным, как послесмертный тоннель, коридором, сидит на кухне и пьет чай, записывая на салфетках показания зеленым фломастером, вместе с тем он наверняка пришел смотреть на рукоделие талантливой, безвременно исчезнувшей Эммы. Оставшиеся пять старушек скорбно раскладывают на его коленях свинцовые, налитые коллективным горем гобелены, вышитые убористыми крестиками портреты лошадей и американских писателей («Эммочка так любила Хемингуэя, что вышила его в виде африканского царя!») и небольшие тряпичные куклы без лиц, будто сошедшие с картин Малевича.

Ээ вымученно улыбается и звенит чайной ложечкой. Он, несомненно, их друг. Несомненно, они тоже друзья ему – у него вооб-где мало друзей, а они это чувствуют, они вообще все обо всех чувствуют, только самих себя не видят совсем. Раньше у него иногда возникало дурацкое желание сказать что-нибудь искреннее и унизительное. Например: «В прошлый мой визит, когда мы оплакивали исчезнувшую Цеслу и объявляли ее в национальный розыск, Эмма сидела в кресле и вышивала портрет Цеслы неоновыми нитками, и Эмму тогда играла нынешняя Анна, разве нет? А Цесла выглядела как пропавшая Эмма – ага, получили?» Ээ пытался как-то намекать, но безрезультатно.

– Положите на стол портрет Цеслы, который вышила Анна, – просит он и почти не волнуется – но, увы, поперхнулся, крошка лимонного пирога вылетает из его искривленного в добродушном негодовании рта – аккурат на гобелен с изображением восемнадцати жирафов.

– Она вообще любила Африку, – мямлит кто-то из осиротевшей пятерки.

– И сарафанчик для Иды в жирафики вышила, – еще кто-то бубнит в надломленное ушко из фарфора.

– Вот смотрите! – рисует он над портретом что-то своей серебряной ложечкой (Ида тут же вынимает ложечку из его рук, чтобы он не залил чайными капельками работы пропавшей подруженьки). – Это лицо Цеслы, правильно? В смысле, Эмма вышивала Цеслу, да? Там даже вот вышито внизу «Це-сла», не подкопаешься. А теперь давайте ответим на вопрос: у кого из вас такое же лицо, как на портрете? Родинка на щеке – выпуклая, лимонного цвета. – Здесь у него изо рта вылетает еще один кусочек лимонного пирога, но уже почти специально, гастрономическая аналогия подкосила впечатлительный организм добродушной полицейской машины. – Крашенные хной рыжие волосы – вы же все седые, да? Одна Эльза последнее время какая-то русоволосая. Получается, что среди вас этого человека нет, правильно? Человек с портрета – пропал! Получается, что пропала Цесла! Но пропала-то, – торжествующе обводит их взглядом, – Эмма! Что это значит?