Мы едем туда смотреть на горящий алтарь, на расплавленный янтарь, тягучей ниточкой которого зашит ее рот, на блистательный аттракцион похищения, кражи, восторга и лихачества. Он въедет в толпу на автомобиле, думаем мы перед входом, а невеста то ли смеется, то ли подкрашивает щеки чем-то синим и круглым, как коктейльная слива. Бабушкину слезу достает из сумочки и умывается ею в невестиной комнатке. Нет-нет, понимаем мы позже, эффектный трюк – вырвать из рук кольцо и с адским улюлюканьем умчаться прочь (а она, нахлобучив этому дурацкому жениху на голову свою картофельную фату, поскачет вслед, осыпая нас суховатым электричеством, будто японским рисом на прощание; пока-пока, скажем мы, счастливого пути).

Он настоящий герой, шепчемся мы после. Мы знаем.: он выскочит из-под этого стола с подарками, из-под этого ствола небытия, направленного в его безмолвные губы, скажет свое фирменное. «Я знаю пять слов, из-за которых в ближайшее время ничего не произойдет и произойти в принципе не может». Мы знаем.: пока все танцуют на скатертях, натянутых меж стульями (свадебные игры, тамада в черном бархате приносит испеченный чертями кроссворд-булку, усыпанную испорченным творогом и скорбящим апельсиновым филе), он нащупывает жестяными пальцами щеколду, чтобы ввалиться в окно прямиком из враждебного Космоса, подхватить порядком одуревшую от поздравлений невесту, взвалить ее на плечо и вскарабкаться вверх по канату, прикрепленному к потолку специально на случай . Мы твердо верим: пока ее мама бормочет краеведческую мантру «Поздравление», нервно шлепая ладонью по обивке кресла, он сорвет с невесты окровавленное платье и овладеет ею прямо на этом закусочном столе, среди гор мяса живого и мертвого, мяса танцующего и плачущего, мяса готового и совсем еще не готового.

– Я не готова! – хнычет невеста, откусывая кусок соленого рыбного пирога и выплевывая его на паркет – внутри одно лишь тесто и кости, рыба куда-то пропала.

Жених не верит своему счастью и пишет на горелой бумажке: «Я не верю», потом пытается затолкнуть эту бумажку в рот свидетелю. Глотай, просит он, глотай, тогда я поверю. Свидетель сглатывает. Его тошнит шампанским и перламутровыми плавниками. Вовка подставляет свидетелю бумажный пакет из метро. Где-то на дне пакета лежат тайно купленные маленьким Жорой сто евро, но нам наплевать.

Мы настроены оптимистично: похищение, видимо, отложено на брачную ночь. Там-то ты, милочка, и узнаешь, куда пропала рыба, что говорил Заратустра и для чего человеку ножницы.

Он наверняка собирался ее похитить, иначе она бы не затеяла эту идиотскую свадьбу, но тут сложились обстоятельства таким образом, что он умер еще утром, буквально накануне церемонии, мылся в скользкой ванне, душ принимал (контрастный, всегда по утрам контрастный), нога взметнулась как-то вверх, упал и ударился головой, всё. И пока эта вот свадьба пела и плясала, он уже не интересовался всеми этими отношениями, у него случились совсем иного плана отношения, при чем тут теперь любовь.

Впрочем, она решила, что любовь как раз таки при чем. Даже отложила брачную ночь на неделю. Переживала, маялась, в церковь сходила, но не помогло. Однажды звонила кому-то из нас: почему не сказали? Откуда мы знали, с пугающей, но объяснимой иронией в голосе сказал кто-то из нас, мы все ждали, что он тебя похитит, что он тебя спасет.

Уже потом мы поняли, что именно таким нехитрым и гениальным, пускай и чудовищно случайным способом он ее и похитил, и спас, и кое-что еще. Но это их личное дело, что он там ее еще . Как ни крути, если расставание неизбежно, вовсе не важно, чем именно оно будет спровоцировано.

Один человек, испугавшись ночного экскаваторного ковша, просто так плавающего в пустоте между деревьями, неожиданно обучился собачьему языку. Облаяв зыбкий, даже не вполне чугунный, а какой-то кисломолочный, будто из детских чашечных пенок связанный ковш, человек почувствовал себя намного лучше – новый язык облегчил набухшую невыразимыми суждениями чашу его мозга. До дому он добрался почти без проблем, не считая кратковременной встречи с желтым автомобилем, до краев набитым испорченным желе (это был автомобиль-утопленник, такие иногда в душную, мгновенную ночь солнцестояния бродят городскими улицами в поисках новых, вертикальных, маршрутов). «Ты думаешь, я ничего не вижу? Ты думаешь, я ничего не понимаю?» – закричал человек в его зеленоватые, похожие на огурцовые аквариумы фары, но вышло лишь: «Гав-гав, гав, гав-гав-гав-гав-гав!» И страх – если в этом душевном мельтешении было что-то от страха – тотчас же превратился в бранный, дурно пахнущий пар, отскакивающий от зубов с каменным лепетом будто специальной машинкой стоматолог бурит желтый ротовой известняк. Буду ли я лаять, когда вернусь домой, вот вопрос, подумал человек. Дома некого бояться, вспомнил он: жена как утренняя пресса мягкой трубочкой течет сквозь сумеречный стрекот типографий; хвостатый ребенок Лилия Викторовна спит внутри жены бумажным осиным гнездом родственная кому-то мама Валаама видит во сне звезду Полынь; в медленной мертвой петле почтового ящика корчится письмо-революционер (был приказ всех повесить); в холодильнике дремлют чьи-то будущие внуки, отбывающие финальные аккорды наказания перерождением тушеными овощами А если я даже рядом с близкими буду лаять вместо того, чтобы произносить нормальные слова, подумал человек, что же это будет? С другой стороны, подумал он, уже входя в подъезд, это не катастрофа, зато собака умеет любить как никто.

Но что-то никакой любви ни к кому он не чувствовал. Поднимаясь по лестнице, он подумал о том, что положение вещей как-то можно было бы поправить, если бы все люди разом вдруг решили сменить свои имена на что-нибудь более подходящее – например, на Виктор. Но как можно уговорить сразу всех сменить имена? Продолжительным лаем? И прямо на пороге человек зашелся продолжительным лаем. Это был единственный раз в его жизни, когда он наконец-то высказал все, что думает о мироустройстве. Потом ему открыла жена и сказала: «Ты чё?», а он ответил: «Да ничё, это просто плохой перевод».

Тогда грабители вскрыли диван и вынули изнутри бильярдный шар, обложенный ватой.

Вату они затолкали друг другу в уши, чтобы не слышать, как тетка орет на кухне.

Она орала, потому что ей на лицо положили горячий утюг и нитку бирюзы, чтобы мельтешила синева перед глазами и не сильно жгло.

Но это им так казалось, а на самом деле она орала: «Не развинчивайте шар, пожалуйста!»

Там она хранила самое главное.

Грабители развинтили шар. Там, внутри, было неосуществившееся бывшее будущее тетки: маленькая новорожденная девочка в розовом одеяльце, молодой любовник Викентий Замолотный, диплом о высшем образовании, фотоальбом о поездке всех троих (точнее, четверых – вместе с дипломом) в Венецию, автомобиль «Ока», новенький, практически нетронутый, с одной-единственной длинной продольной царапиной – гвоздем поцарапал какой-то неродившийся мальчишка: трепетная дёготная капля, не позволившая идиллическому набору кануть в разряд мифических универсалий, но и недостаточная для осуществления бывшего будущего.