Так прошла ночь. И прошел еще день. Потом еще ночь. Время исчезло, часы стерлись, не было ничего и было все, была пустота, насыщенная ожиданием и какими-то образами — то бесцветными, то яркими.

В котором часу пошел он в кухоньку приготовить себе первую чашечку кофе? За те годы, что он жил не один, он успел забыть, где и что там стоит. Уже светило солнце, слышались разрозненные звуки, повседневная жизнь начиналась там, снаружи, и когда он, стоя, бросил в чашку три куска сахара, размешал их ложечкой, придвинул к губам горячую жидкость, одно слово вдруг промелькнуло в его сознании, слово, которое он, кажется, еще никогда не употреблял: вдовец.

Внезапно его охватила уверенность в том, что он стал вдовцом, и в этом было что-то таинственное.

Он услышал шаги наверху, узнал шаги Пьера, который так любил приходить к ним делать уроки, сидя напротив Жанны.

И вдруг он понял, что у него нет ни одного ее портрета, нет даже маленькой фотографии для паспорта. Им никогда не нужны были паспорта. Они не путешествовали. Ему ни разу не приходила мысль повезти жену куда-нибудь с тех пор, как однажды летом, в первый год женитьбы, они поехали в Дьепп и так намучились, пока достали номер в переполненном отеле, где не встретили ни одного дружеского взгляда.

Плавать он не умел. В жизни не надевал купальных трусов. Животный мир страшил его, он боялся всех — коров, пчел, собак, и на лоне природы, вопреки рассудку, все время находился в каком-то угнетенном состоянии, — ему казалось, будто его теснят какие-то враждебные силы.

Дождавшись восьми часов, он позвонил в полицию. Инспектор Горд на этой неделе дежурил по ночам и уже ушел.

— Сейчас позову инспектора Майяра.

У этого был сочувственный тон.

— Мой коллега ввел меня в курс дела… Нет, конечно, ничего нового… Дайте мне ваш номер телефона, я позвоню вам, если что-нибудь узнаю.

Так что теперь он не только прислушивался к шагам на лестнице, но еще смотрел на черный аппарат, который мог зазвонить в любую минуту.

Около половины десятого сверху послышались детские шаги вприпрыжку, потом раздался робкий стук в дверь. Он открыл мальчику и воспользовался этим, чтобы сойти вниз и взять на площадке бутылку молока и свежую булку.

— Я не помешал вам? — спросил Пьер, стараясь придать себе вид случайного гостя, но не в силах удержаться от пытливого взгляда по сторонам.

Он не смел задать вопрос. Тем не менее, Жанте сказал:

— Она не вернулась.

— Как вы думаете, это несчастный случай?

Он не признался, что звонил во все парижские больницы.

— Должно быть, ничего серьезного, правда? Ведь если бы случилось что-нибудь серьезное, к вам бы пришли и сообщили?

Чувствуя, что неудобно уйти сразу, мальчик посидел еще несколько минут, ничего не делая, ничего не говоря, словно у постели больного, и когда он ушел, с облегчением сбегая по лестнице, Жанте, не раздеваясь, вытянулся на диване и, в конце концов, заснул. Проснувшись, он заметил по звукам, доносившимся снизу, с тротуара, что наступило время завтрака, и поел — выпил молоко, съел бутерброд и ломтик холодной телятины, которую нашел в шкафчике для провизии, висевшем за окном.

Ему не хотелось выходить на улицу, толкаться среди прохожих в поисках Жанны. Он побрился, оделся, попытался сесть за работу, но это ему не удалось. Нечего было и начинать. Он чувствовал себя сносно только в своем кресле, вытянув ноги, полузакрыв глаза.

Телефон по-прежнему молчал, и он был так же далек от мира, как будто в результате эпидемии или массового бегства остался единственным жителем Парижа.

Сколько часов прошло так? Тогда, в среду, сразу после шести часов вечера, возвратясь с улицы Франциска Первого, из предместья Сент-Оноре и из типографии Биржи, он нашел квартиру пустой. В ту пору он был еще оптимистом — ведь снова и снова обходя свой квартал, он каждый раз воображал, будто Жанна за это время успела прийти домой.

Ночь со среды на четверг… Потом длинный день, когда он ничего не делал, оставался в неизвестности… Даже ни о чем не думал, ибо, в сущности, он действительно не думал, и, как ни странно, если какие-то картины и всплывали в его памяти, это были картины его детства в Рубе, на берегу канала, где теперь его мать властвовала за стойкой кабачка… Он хорошо знал этот кабачок, который уже существовал тогда, когда, лет трех или четырех, он начал играть в шарики на тротуаре… Он отчетливо помнил запах можжевеловой водки, смешанный с другим запахом — запахом смолы, которой пропитывали лодки… Моряки, выходившие из кабачка и спотыкавшиеся об эти шарики, пахли смолой и можжевеловой водкой…

Вот и опять шесть часов вечера, и внизу, за столиками кафе, полно посетителей, потеющих и пьющих пиво.

Он снова сварил себе кофе. Слова «кофе» и «вдовец» соединились теперь в его сознании, подобно тому, как смола и водка — в его памяти. Неужели ему придется ежедневно проделывать все это, вновь привыкать к кухне, искать, где лежит сахар, где лежат спички?

В ящике для провизии оставалось три яйца, и когда наступил вечер, он набрался храбрости и сделал себе яичницу.

Инспектор Горд, который, должно быть, уже вышел на дежурство, по-прежнему не звонил. Перед гостиницей на улице Сент-Аполлин прогуливалась в этот вечер девица в белом костюме. Эту он еще никогда не видел, и ее рост, темные волосы, весь ее силуэт немного напоминали Жанну.