У младшей, двадцатилетней Риты, – ДЦП. При хорошей, очень хорошей реабилитации. Ну совсем чуть-чуть заикалась и тянула слова, по-птичьи закидывая голову. Левая нога не шагала, а как будто догоняла правую, подъезжала. Почти незаметно. Еще Рита была косенькая. Не косая вразнос, как когда-то Крамаров, а именно косенькая. Интимно так, по-домашнему. Одета хорошо. Была. Пока родители не разошлись. Они, собственно, разошлись мирно и для Риты честно. На ноги поставили, квартиру оставили, на работу пристроили. И взаимно выдохлись. Из желаний у них осталось только не видеть друг друга и кого-нибудь родить.

У родителей Риты все получилось. Счастья их были маленькими, немного стыдными – все-таки возраст и цена вопроса… Рита в эти счастья не вписалась.

Зато у нее был Клочков. И возможность им брезговать. Для дальнейшей Ритиной реабилитации это было очень полезно. Всегда полезно, когда есть кто-то хуже, чем ты. Явно хуже, без всяких «однако» и «несмотря».

Рита с Клочковым не здоровалась. Это раз. В расписании делала ему «окна». Огромные, в человеческий рост. Если две пары в день, то первая и пятая. Если три – первая, третья и седьмая. Окна – это два.

А три – это взгляд. Рита смотрела на Клочкова как на чудовище. Как на свежую рвотную массу. У нее очень убедительно получалось. Если бы не ДЦП, Рита пошла бы в ГИТИС. И ее бы взяли.

А конверты на столе Рита честно воспринимала как материальную помощь от дружного и сплоченного коллектива. Она их просто не соотносила – ни с календарем, ни с клочковскими экзаменами.

Такое бывает. Называется, кажется, святая простота.

В августе и в феврале Рита переодевалась. Честно ждала скидок. Экономила. В новом семестре всегда приходила во всем новом. Радовала глаз. Всем было приятно.

* * *

Жена Клочкова жила в Испании. Она вышла там замуж за жопу, которую мыла. Жопа была старая, противная, величавая. Но не жадная. И умерла быстро, на девяностом году жизни и на втором – брака.

Жена была счастлива и свободна. А дочь – страдала. Дети всегда страдают. Хоть в десять, хоть в тридцать. Детям нужна мать. А не отец. Особенно если отец – неудачник.

Тормоз. Это потому что учился в Тарту. В Эстонии все тормоза. Это не оспаривается.

У дочери все было очень хорошо. Но несправедливо и зыбко. Потому что «хорошо» пришло не от родителей, а от мужа. От постороннего человека.

Дочь Клочкова жила в постоянном напряжении. Она боялась, что ее бросят. Выгонят на улицу без всего. И еще без детей в придачу. Потому что пошла такая мода: кто богаче, с тем и дети.

В браке дочери Клочкова богаче был муж. Толик. Толигарх.

Приходилось противостоять. Дочь Клочкова собирала на адвоката. Поскольку своих денег у нее не было, собирала клочковские. Ползарплаты. Это были маленькие деньги, дочь Клочкова обижалась: «У вас там все берут! И ты бери!» – «Я беру», – отвечал Клочков. «А мне не даешь?!» – заходилась в крике дочь. «Эти не даю…» – «Жадный, да? Нет у тебя больше дочери! Так и знай!»

Клочков «так и знал», но не долго. Толигарх дорожил семейными связями. А может быть, просто самим Клочковым.

Клочков по воскресеньям гулял с Таней и Витей. С внуками. А Толигарх увязывался с ними. Дочь боялась заговора: «Не позволю сепаратных сделок за моей спиной!»

Никаких сделок. Толик рассказывал. Клочков слушал. Он очень хорошо слушал. Вникал в детали. Видел их, слышал как никто.

Толик рядом с Клочковым был как птица. И как мороженое. Летал и таял. Отдыхал душой.

В общем, Толик с Клочковым дружил. А Клочков, ну так выходило, собирал против Толика деньги. Неловкость.

От неловкости Клочков нагревался внутри, как паяльная лампа, и рассыпался рассказами. Такой у него был повествовательный импульс – от вины. Толик тоже хорошо слушал. Особенно любил Леви-Стросса. Обычная радость: думал ведь, что джинсы, оказалось – супермозг.

Клочков подарил Толику «Печальные тропики». Семьдесят два рубля. Цена маленькая, книга – немного списанная. Не бестселлер. Толик был счастлив. Читал взахлеб.

Когда Леви-Стросс умер, Клочков и Толик помянули его водкой. Сели на скамейку в парке и помянули. Пахло осенью. Под оградой жгли листья. Дым был экологически вредный, но обозначал вечность. В этом парке всегда жгли листья. «По-настоящему», – сказал Толик. Тане и Вите купили сладкую вату. Как эквивалент водки. Нельзя, но иногда нужно.

* * *

Когда умер Клочков, кафедра решила игнорировать. Если брезговать, то до конца. Хоть раз в жизни надо быть принципиальными. Если нет душевной необходимости, то зачем этот цирк? Да-да… О ком скорбеть? Позорище…