Девица сочувственно покачала головой:

— А ходишь — ничего, как с настоящей…

— Привычка, знаешь ли…

— Можно потрогать? — сказала она, наклонившись к самому моему уху.

— Лучше не надо. Боюсь, от твоего прикосновения дерево может загореться. Мне не хотелось бы устроить здесь пожар.

Я слез со стула, рассчитался с барменом за пиво и виски и сказал, что «Гиннесс» заберу через пару минут. «Понимаю», — кивнул бармен. «Не правда ли, сегодня удивительно милый вечер?» — сказала девица парню справа от нее, когда я отошел на пару шагов. В туалете была тоже небольшая, но очередь — руки пришлось мыть втроем в одной раковине — в общем, когда я с пятью бокалами «Гиннесса» протиснулся обратно к столику, то обнаружил там только Брайана и Мартина, порядком осоловевших и по-английски обсуждающих девушек за соседним столиком.

— Ну наконец хоть кто-то пришел! — всплеснули они руками при моем появлении.

Я поставил пиво и огляделся.

— А где остальные? Дебби? Осокин?

— Дебби ушла с этим твоим другом, — заплетающимся языком сказал Брайан. — Он сказал: «Мы щас придем».

В тот вечер мы просидели в «Долли» до трех часов ночи. Домой я приехал только в полпятого. Ни Дебби, ни Осокин так и не вернулись.

18

Дождь не лил и не капал. Он барабанил в подоконник нудно и жалостливо. Словно там наверху кто-то плакал. Кто-то большой и беззащитный. Как ребенок, которому никогда не суждено стать взрослым.

Из окна были видны крыши окрестных домов, и повсюду, сколько хватало глаз, было одно и то же — дождь, дождь и ничего, кроме дождя. Серое низкое небо всей своей тяжестью давило на город, и от пейзажа веяло неизбывной вселенской тоской.

— Хочешь кофе? — спросила Дебби.

— Хочу, — кивнул я, не оборачиваясь.

— Здесь будем пить или пойдем на кухню?

— Все равно.

Она помолчала, словно от ее решения зависело что-то важное, и затем тихо произнесла:

— Давай здесь. Я сейчас принесу кофейник.

Кирилл Кириллов, чокнутый редактор исторического отдела моей газеты, как-то при мне зачитал афоризм из книги, груды которых вечно были навалены у него на столе. Тогда, помню, афоризм поразил меня своей претенциозностью, звучал он так: «Ничто так не обесценивает жизнь, как смерть, и ничто так не обесценивает начало, как конец». И вот теперь до меня, похоже, начало понемногу доходить, что же именно имел в виду неизвестный мне острослов из кирилловской книжки. У всей этой истории с Дебби, ирландцами, убийством и капитаном Тихорецким было начало — и вот все кончилось. Больше ничего не будет. Зачем же тогда это начиналось, думал я, глядя на плачущие тучи. Зачем?

Сегодня Дебби собирала вещи. Она возвращалась в Ирландию и улетала нынешней ночью прямым рейсом Петербург — Дублин. С утра она позвонила, сказала, что парни, Брайан с Мартином, куда-то смотались, и попросила помочь упаковать вещи. Я согласился и приехал к ней в гостиницу. Мне было все равно.

От множества выкуренных сигарет во рту уже стоял противный металлический привкус, но я все равно вытряс из пачки еще одну, прикурил и отвернулся от окна. Смотреть на льющийся за окном дождь больше не было сил.

Чемоданы Дебби были собраны и стояли в углу, блестя лакированными боками. Три больших, дорогих, с металлическими замками и кожаными ремнями и один старый, размером поменьше. Что-то пробубнив под нос, пожилая горничная унесла постельное белье, и на кровати Дебби остался лишь серый казенный матрас, тоненькое шерстяное одеяло и старые подушки с печатями гостиницы. На полу валялись какие-то листки бумаги. Все в комнате говорило мне о том, что история окончена, и еще одна часть моей бестолковой жизни навсегда уходит в прошлое.

Я поискал глазами пепельницу, не нашел и стряхнул пепел прямо на пол. Все равно, перед тем как сюда въедут новые постояльцы, пол будут мыть.

Гостиница, в которой остановились ирландцы, напоминала скорее студенческое общежитие, и при каждой комнате имелась тесноватая кухонька, где можно было разогреть завтрак или соорудить пару бутербродов. Дебби ногой толкнула дверь и внесла в кухню поднос с кофейником и двумя чашками. Шаги гулко раздавались в пустой комнате.

— Садись, — кивнула она мне на кровать.

— Ничего. Я постою.

Я взял чашку, налил себе кофе и вернулся к подоконнику. Отчего-то мне было неприятно смотреть на ее кровать. Мы молча пили кофе, и я слушал, как в стекло за моей спиной убаюкивающе барабанит дождь. Грустный, серый, осенний дождь.

— Осокин звонил. Сказал, что через полчаса будет здесь. Обещал помочь отвезти вещи.

Ответить на это было нечего. Я молчал и, обжигая губы, пил кофе.

— Илья… Это невыносимо… Ты все время молчишь.

— А чего говорить?