А ханские похороны были как раз таким зрелищем.

Впереди шли дети с корзинками и посыпали мостовую лепестками черных крокусов. За ними следовали плакальщицы, облаченные в просторные чатападманские балахоны, и ревели на все лады, вызывая жалость и скорбь у присутствующих. За ними шли евнухи и несли на шелковых подушечках оружие наследника. Затем двигалась колонна факельщиков — по степному обычаю. Наконец, восемнадцать дюжих рабов несли помост из черного дерева, на котором в постели из черных лилий покоилось тело сына, завернутое в мягкое полотно. Между слоями ткани могильщики натолкали папирусов с заклинаниями по древнему обычаю, который был старым еще в Урукаште.

Вслед за телом верхом ехали родственники: сам хан, новый наследник младший сын Бугдай, красавица Эсме, за ними старшая дочь хана со своим мужем. Следом пешком ковыляли большие и малые вазиры во главе с ан-Надмом, который по такому случаю даже надел новый халат,впрочем, ничуть не отличавшийся от старого. За вазирами следовали важные беи и столичные вельможи — самая пестрая и нестройная часть огромной человеческой змеи. Завершалась процессия отрядом военачальников. Вдоль всей колонны по сторонам ее янычары несли черные траурные хоругви.

Бугдай выглядел совершенно безучастным, впрочем, его рябое одутловатое лицо редко выражало что-либо кроме отрешенности. Не то Эсме. Плотно укутанная в голубой шелк, она неотрывно смотрела вперед, туда, где среди цветов покачивалось тело брата. Губы сжаты так же сильно, как рука, стискивающая поводья.

Гомон толпы, причитания плакальщиц, треск факелов, жужжание мух — все слилось в невнятный гул, болью пульсирующий в висках. Скорей бы конец.

Процессия втянулась в ворота ханского кладбища на погребальном холме. Обычно пустынное унылое место наполнилось пестрыми одеждами и шумом и стало похоже на базар. Люди кружили, как муравьи, которые порой по неведомой причине тоже выстраиваются в кольца и бегут, пока хватает сил — без смысла и цели. Только у людей была цель: зияющая дыра в земле в самой середине водоворота.

Дурацкий обычай закапывать мертвецов. В степи, откуда происходил род Демиркол, мертвых сжигают на вершине родового кургана. Это в бескрайних мертвых песках Неджда нет даже дров для погребального костра. И мы теперь уподобляемся нищим пустынникам…

Озхан был бы расстроен. Он так и не принял Досточтимое Послание и остался верен богам ветров и Железной руке. Впрочем, теперь это неважно. Перед смертью все равны, — так говорит Сементериум. Хан даже испугался, насколько же это верно.

Повозка скрежетала на ухабах так, как будто готова была развалиться: возница гнал лошадей без жалости, повинуясь приказу императора доставить важных путников как можно скорее.

Алов угрюмо наблюдала за проплывавшими мимо пейзажами. Меловые холмы, поросшие корявыми оливами и лаврами, сухие поля, стада овец, черные клинки кипарисов — она привыкла к этому, но оно не стало родным для нее. Она скучала по дому, где над еловыми лесами вздымаются заснеженные пики, где водопады с шумом бросаются в пропасти, а на зеленых лугах пасутся пятнистые коровы. Пусть она родилась в великом Симиусе, но она была Вреддвогль, дитя Бергланда — по роду и по духу.

Тем страшнее были чувства, которые она испытывала. Она ехала в родовой замок Вреддстенн, который был так мил ее сердцу, но все ее естество противилось этому. Она хотела остаться. Противоречие разрывало ее на куски и вгоняло в глубочайшую тоску.

Да и спутник ее не прибавлял веселья. Жирный Ярелл взвизгивал всякий раз, когда повозка наезжала на очередную выбоину, и бормотал что-то про здоровьишко и старые косточки, которым ни к чему такие путешествия.

Дорога тянулась в сторону заката, наполнившего мир янтарем. Вот бы превратиться в муху в камне, который через десять тысяч лет выкопают из земли, отполируют, вставят в украшение, и очередная модница будет с его помощью вызывать зависть у подруг. У Алов в детстве был такой кусочек янтаря с насекомым внутри.

Наверное, это так здорово: находиться там внутри, защищенной от невзгод этого мира, и лишь смотреть оттуда на все происходящее, и видеть все всегда в теплых приятных красках заката.

Алов вспомнила, как они с Озханом любовались закатом на балконе ханского дворца на прошлой неделе, и слезы так и брызнули у нее из глаз. Его больше нет, так зачем мне жить?

— Как же, матушка, да что же ты говоришь такое! — вскинулся Ярелл. Очевидно, она произнесла последнюю фразу вслух. — Всем людям жить надобно.

— Зачем? — Алов уже кричала. — Чтобы страдать? Я не хочу страдать! Я не хочу больше ничего видеть, не хочу жить!

— А хоть бы и страдать. Не только страданиями полна жизнь, но и удовольствий в ней немало. Все нужно испробовать перед смертушкой. Она ко всем придет, так что же торопить-то ее.

— Не хочу тебя слушать!

— А вот это зря. Старый Ярила много повидал, авось, мудрости-то чуток поднакопил уже. Авось чего и посоветует доброго.

— Чего посоветует? Как лучше убить себя? Да ты же сам мне помешал — помнишь?