Наконец, хан Озмак, величайший из великих. Ан-Надм сглотнул. Был у хана мотивчик. Да еще какой.

— Клянусь Железной Рукой, — кричал тогда Озхан, — Если это не прекратится, я пойду на крайние меры!

— Какие же? — в голосе хана чувствовалось презрение. — Снова сбежишь в Степь? Или, может, в этот раз наберешься храбрости и убьешь меня?

— Нет! Я пойду к людям!

— И что ты им скажешь? Смотрите, вот он я, честный ханский сынок! Восстаньте и убейте моего плохого папочку, чтобы я мог властвовать над вами?

— Нет! Я скажу им, что ты предал Небо! Они не убьют тебя, они отвернутся от тебя.

Удар ниже пояса, — подумал ан-Надм за ширмой. — Наследник умеет убеждать. Из него выйдет хороший государь.

— Что?

— Ты принял Досточтимое Послание! Пусть все знают, что ты осквернил память предков и отказался от Неба.

— Ты не посмеешь!

— Поспорим? — Озхан улыбался.

Да, это мотив. Да что там, почти улика. Конфликт тогда сошел на нет, но Озмак злопамятен. К тому же он очень привязан к своему младшему сыну Бугдаю, а Озхана недолюбливал. И боялся, что тот свергнет его.

Ну и Гюль. Начальник дворцовой стражи волновал вазира больше всего. Мало того что он тоже в подозреваемых, но дело совсем в другом. Если под кроватью действительно прятался он — значит, он теперь знает, кто убил Озхана. Знает, и потому скрывается. Нужно непременно найти его и обезвредить. Причем поскорее. Пожалуй, поисками займется Вишванатан, он кого хочешь из-под земли достанет.

Ан-Надм допил остатки вина и улегся поудобнее. Завтра будет трудный день. Будет расследование, а еще…

Еще надо будет убедить хана начать войну. Всего делов-то.

В харчевне постоялого двора было шумно и дымно. Посетители заправлялись крепленым пшеничным пивом, отчего их тянуло погорланить песни, каждого свою.

— Будешь чего-нибудь? — толстяк прямо лучился радостью оттого, что сейчас поест. — Нет? Да как же так, матушка, ты это брось. Надобно кушать, ибо живот наш есть средоточие сил.

— Не буду и все тут!

— Ну, хорошо, хорошо. Человек! Человек! — Ярелл поднял руку и даже свистнул. — Да что они тут, голодом нас уморить решили?

Появился тощий половой в замызганном фартуке, и жрец принялся заказывать.

— Давай, дружок, нам для начала хлебушка, да побольше. И маслица к нему. Пиво свежее у вас? Кувшинчик принеси. Или лучше два. И две кружки, — толстяк подмигнул вскинувшейся Алов. — Ну, луку там, зелени — это сам знаешь. Для начала, ага? Потом супу мне принеси, этого вашего, с перцем. Ну и баранины еще какой-нибудь. Вот так пока что. И поскорей давай только, а то мы с голоду помираем.

Половой сцапал протянутые монетки и исчез.

— Ты, матушка, ежели кушать не хочешь, ты не кушай. Ты вот хлебца лучше отведай тутошнего, — Ярелл возобновил атаку, когда на столе появилась корзиночка с нарезанной буханкой. — Один кусочек, чтоб живот хоть не пустой был. Чтоб не захворать.

Алов взяла у него ноздреватый ломтик, намазанный маслом, куснула его и отложила в сторонку.

— Я ведь, матушка моя, не просто так с тобой поехал-то.

— А то я не знаю. Ты же вечно вокруг меня отираешься.

— И вовсе я не отираюсь, а оберегаю покой твой от гроз мирских.

— Ну, называй, как хочешь.

— Так вот я еду на север. О, супчик! — Ярелл набросился на жгучий суп как голодный лев на антилопу.

— Ну, так, а мы куда едем? Разве не на север?

— Пока да, а потом разойдутся дороженьки наши.

— Ну и хвала богам!

— Ох, не знаю, матушка. Ты поедешь к западу, в имение батюшки твоего государя императора. А я помчусь на север, к горам, лесам и болотам.

— Зачем? Что тебе там делать?

— Ох, матушка, не знаю, сказать ли тебе, али промолчать.

— Уж говори, раз начал.

— Дела церковные, матушка. Еду я к нашему верховному жрецу на поклон.

— Ну и что тут такого, что ты не хотел говорить мне? Или ты врешь?

Алов посмотрела в глаза толстяку. Тот замер, не донеся ложку до рта. Что-то неуловимое пронеслось в его глазах — или это дрожащий свет масляной лампы сыграл в отражении? В следующий миг жрец поперхнулся, положил ложку и забормотал дальше:

— Да зачем же мне врать-то! Говорю ж: еду к Белобороду, просить совета о церковном устроении в стольном граде Симиусе. Ибо великие потрясения грядут, и многие смерти, и много трудов тяжких.