Остановился перед дверью комнаты, где она все еще возилась со своим чемоданом. По крайней мере, у нее сейчас есть чем заняться, подумал он, так что ей не придется смотреть на меня. Он ощутил, что сердце бухнуло, словно тяжелый барабан.

— Удачно тебе съездить к маме, — произнес он бесстрастным тоном.

Она подняла голову и увидела застывшее на его лице выражение. Она отвернулась и закрыла глаза рукой. Он вдруг ощутил жгучее желание кинуться к ней и умолять ее о прощении. Чтобы все снова стало как было.

Затем он опять подумал о кипах бумаги и годах жизни, которые мог бы истратить на написание романов. Отвернулся и пошел через гостиную. Маленький коврик чуть скользнул в сторону и помог ему сконцентрировать ту злость, в которой он нуждался. Он отшвырнул его в сторону, и, ударившись о стену, коврик рухнул бесформенной кучей.

Он с грохотом закрыл за собой дверь.

Его сознание затараторило. Вот теперь она, как в мыльной опере, бросится на кровать и начнет рыдать в горестном раскаянии. Вот она впивается ногтями в подушку и со стоном произносит мое имя и шепчет, что пропала.

Его ботинки быстро поскрипывали по тротуару. Господи, помоги мне, думал он. Господи, помоги всем нам, несчастным неудачникам, которые могут писать, только если будут испытывать свое сердце на износ, потому что на творчество у них нет времени.

Стоял прекрасный день. Его глаза это видели, но разум не воспринимал. Деревья, покрытые густой листвой, воздух теплый и свежий. Дыханием весны веяло на улицах. Он ощущал, как оно обдает его, пока шел вдоль квартала и переходил Мейн-стрит, чтобы попасть на автобусную остановку.

Здесь, на углу, он встал и обернулся на свой дом.

Она там, машинально рассуждал разум. Внутри, в доме, где мы прожили больше восемнадцати лет. Она собирается, или плачет, или делает что-то еще. И скоро она позвонит в компанию «Кампус кеб». Оттуда за ней приедет такси. Водитель погудит в клаксон, Салли наденет свое светлое весеннее пальто и вынесет на порог чемодан. В последний раз запрет за собой дверь.

— Нет…

Он не смог удержать это слово в себе. Он все еще смотрел на дом. Голова раскалывалась. Он увидел, что все вокруг идет волнами. Я болен, подумал он.

— Я болен!

Он прокричал это. Рядом не было никого, кто мог бы услышать. Он стоял, пристально глядя на дом. Она уезжает навсегда, сообщило его сознание.

Ну и хорошо! Я буду писать, писать, писать. Он позволил этим словам просочиться в голову и затмить все остальные.

В конце концов, у человека есть право выбора. Он посвящает жизнь либо работе, либо жене, детям и дому. Сочетать это невозможно, во всяком случае, не в наше время и не в его возрасте. Не в этом безумном мире, где Бог идет после богатства, а достоинства после достатка.

Он глядел в сторону, когда автобус в зеленую полоску перевалил через далекий холм и начал приближаться. Он сунул портфель под мышку и полез в карман пальто за жетоном. В кармане была дырка. Салли должна бы была ее зашить. Что ж, теперь она ее никогда не зашьет. Но какая, в сущности, разница?

Уж лучше я сохраню в целости свою душу, чем одежду, которую ношу.

Слова, слова, думал он, когда автобус остановился перед ним. Сейчас они протекают сквозь меня, потому что она уходит. Является ли это свидетельством того, что именно ее присутствие раньше закупоривало каналы, по которым идет мысль?

Он кинул жетон в монетоприемник и, покачиваясь, прошел через весь автобус. Миновал знакомого преподавателя, рассеянно ему кивнув. Упал на заднее сиденье и уставился в противный, покрытый резиной пол.

Это прекрасная жизнь, продолжал надрываться разум. Я так ею доволен, своей жизнью. И своими великими и благородными достижениями.

Он на секунду открыл портфель и заглянул в толстый проспект, который составил с помощью доктора Рэмси.

Первая неделя. 1. Пьеса-моралите «Каждый человек». Обсуждение. Чтение избранных отрывков из «Хрестоматии классической литературы для первого курса колледжей». 2. «Беовульф». Чтение. Семинарское обсуждение. Двадцать минут на подбор цитат без предварительной подготовки.

Он сунул стопку бумаги обратно в портфель. Меня от этого тошнит, подумал он. Ненавижу все это. Классическая литература стала моим проклятием. Я начинаю истово ненавидеть само упоминание о ней. Чосер, поэты Елизаветинской эпохи, Драйден, Поуп, Шекспир. Можно ли придумать большее оскорбление для человека, чем заставить его ненавидеть эти имена, потому что он должен делиться ими с тупоумным отребьем? Потому что он должен сокращать их произведения, делая их удобоваримыми для олухов, которым впору рыть канавы?