Н. Сазонов в 1835 г., будучи твердо убежденным в том, что история России была впервые обработана «ученым образом» не русскими, а иностранцами, выступил со специальной статьей «Об исторических трудах и заслугах Миллера», где изложил жизненный путь ученого и дал оценку его работам. И прежде всего диссертации, в которой он намеревался «доказать» положение Байера о скандинавском происхождении руси и которую «завистливые» враги (к сожалению, Ломоносов в их числе) использовали в качестве предлога для расправы над ним, донеся «Двору», что мнение о происхождении руссов от шведов, с которыми недавно была война, «оскорбляет честь народную». В последующих своих рассуждениях на тему начала русского народа Миллер «чрезвычайно запутан»: устрашенный запрещением речи и угрозой наказания, изменил свой взгляд на варягов и старался «приблизиться» к Ломоносову, но затем, избавившись от страха, «смело нападает на мнение Ломоносова, порицая его в недостатке критики» и утверждая, что он «неискусный в истории повествователь». И хотя ему, признает Сазонов, недоставало способности критика («он не только безразборчиво верил нашим летописям и Саксону Грамматику, но даже иногда собственные свои предположения, однажды сказанные, после уже почитал за дело совершенно доказанное»), его заслуги все же превышают его недостатки (он «заслуживает вечную благодарность всех любителей отечественной истории»), а «время, - как при этом справедливо было замечено, - в которое он жил, его оправдывает» (автор, следует заметить, осуждает увлеченность ученого летописями).

В отношении же мысли, которую Миллер проводил во время и после дискуссии, что «российския скаски, например: о Бове королевиче, которыя много» с сагами «сходствует» (т. е. видел в этой русской волшебной богатырской повести о Бове-королевиче, восходящей к средневековому французскому куртуазному роману о Бово д'Антоно, исторический источник), Сазонов только развел руками: «Это уже превосходит всякую меру». Он также указал на тот факт, что, как говорил сам Миллер, открытие им в 1733-1743 гг. в Сибири неизвестных документов дало ему повод заняться «новой российской историей и писать о ней» (а данное обстоятельство, если, конечно, принимать его во внимание, заставляет иными глазами взглянуть на качественный уровень диссертации, отвергнутой коллегами академика). По поводу Эверса Сазонов заметил, что он «потряс систему скандинавского происхождения Руси»[184].

В 1836 г. Н.Г. Устрялов в работе «О системе прагматической русской истории», продолжая скептическую линию Шлецера-Зиновьева-Полевого, сказал, что Манкиев, Ломоносов, Щербатов, Елагин, Эмин, Штриттер, Левек «не принесли пользы» отечественной истории и что «История Российская» Татищева сейчас, «при строгих требованиях исторической критики, не имеет почти никакой цены, невзирая на то, что в нем есть показания весьма важные, не встречающиеся в других источниках». Сами же попытки предшественников Карамзина, заключал он, «ныне любопытны только, как младенческое лепетанье; у них нет ни одной яркой мысли, ни одного светлого взгляда», а историей они занимались «мимоходом, частию от скуки, частию по приказанию».

Видя в Карамзине «истинного гиганта», до которого «не было и тени прагматической русской истории», исследователь подчеркивал, что при создании своего труда у него не было «ни одного надежного путеводителя», исключая Шлецера (но и после Карамзина, констатирует Устрялов, все говорят, «что Россия еще не имеет своей истории»).

Характеризуя Шлецера как «ученого и отчетливого систематика», автор был уверен, что его периодизация русской истории более правильная, чем у Карамзина. Вместе с тем он не без резона заметил: последний «принимает за истину, что норманны положили в земле славянской начало Руси; следовательно, как виновники бытия русской державы, они заслуживали самого тщательного внимания бытописателя. Мы вправе требовать, чтоб он дал ясную идею о норманнах, о характере их действий в других странах Европы, о правилах, коим они следовали, утверждая свое господство, об отношениях победителей к побежденным, о том, что они могли ввести в покоренные страны и что сами могли заимствовать и проч. В таком случае читатель был бы в состоянии смотреть с правильной точки зрения на первые два века своего отчества, когда брошены были семена последующих явлений». Но, недоумевал Устрялов, о норманнах у него всего лишь несколько слов![185]

В 1837 г. Н. А. Иванов дал очень краткий обзор имеющихся мнений по поводу этноса и родины варяжской руси: Татищев и Щербатов выводили ее из Финляндии, Ломоносов и Степенная книга - из Пруссии, Голлман - из Рустрингии (причем в адрес этой точки зрения было замечено, что «нельзя основываться на сходстве собственных имен»), «славянолюбы некоторые» - из Вагрии, что немецкий ученый И. С. Фатер связывал ее с черноморскими готами, а польский историк С. А. Нарушевич и другие - с роксоланами. Автор не принял заключения Ф. Крузе, что летописный Рюрик - это Рорик Ютландский.

Касаясь истории с диссертацией Миллера, Иванов заметил, полемизируя с Карамзиным, но не называя его по имени, что имеющиеся там доказательства «кажутся нам не только слабыми, но даже неосновательными» и что Миллер «вовсе не опровергнул мнения своих противников и не разрешил этого важного вопроса». Но, видимо, с целью как бы уравновесить ситуацию, была дана хрестоматийная справка, авторство которой принадлежит Шлецеру и Карамзину, что Миллер за производство руссов от шведов, «по проискам врага своего Ломоносова, отдан был указом под суд академиков: ибо в этом хотели видеть намерение Миллера возбудить в шведах притязания на Россию! Было время, когда верили подобным нелепостям. Бедный Миллер от страха согласился, что русь могли быть роксолане географа Равенского»[186].

Вера сторонников норманства варягов в свою правоту была столь велика, что в их суждениях об оппонентах появляются пренебрежительно-бранные нотки. Так, известный словацкий ученый П. И. Шафарик, изучением прошлого славян заслуживший высокое признание европейского научного мира и «Славянские древности» которого были переведены на русский язык антинорманистом О.М. Бодянским, уверял в 1837 г., что норманисты «усиленным трудом» доказали справедливость своих позиций «основательными и разительными доводами, достаточными для опытного и беспристрастного судии, а недостаточными только для невежд или предубежденных ценителей» (при этом он отстаивал идею, от которой практически уже отошли его коллеги в России, что руссами именовали обитателей небольшого Рослагена)[187].

Подобный взгляд, глубоко проникший в научное и общественное сознание, не только мощно и упредительно нейтрализующий труды инакомыслящих, но и безапелляционно выводящий их за пределы науки, нисколько не смущал антинорманистов, в своей критике не обходивших вниманием и историографию вопроса. В 1834 г. С. М. Строев, еще будучи студентом Московского университета, в ответе О.И.Сенковскому, говорившему о сотнях славянских заимствований из германского, возразил, что в русском языке «не видать никаких следов влияния скандинавского»[188].