Подводя итог состоянию изученности варяго-русской проблемы, здраво рассуждающий автор-норманист вместе с тем задался вопросом: «Но как отвергнуть другие, которыми доказывается сродство руси с финнами, готами, прибалтийскими славянами?» - и заключил, что эта проблема «требует новых изысканий». После чего Федотов констатирует, что А.Х. Лерберг «удовлетворительнее, нежели Струбе и Тунманн», объяснил русские названия днепровских порогов «и тем придал новую доказательную силу» норманизму, что Круг и Эверс убедительно вскрыли ряд ошибок Шлецера (тот сомневался в достоверности русско-византийских договоров, неправильно толковал летописные выражения и др.). Свое сочинение Федотов завершает анализом труда Карамзина. Говоря, что он после русских историков XVIII в. (В.Н.Татищева, М. В. Ломоносова, М. М. Щербатова и др., занимавшихся историей чаще всего «без предварительного приготовления, мимоходом, иногда от скуки», и которые «не помогали, а только увеличивали затруднения»), имея надежным путеводителем лишь Шлецера, создал труд, который, как «творение истинно гениальное, навсегда останется достопамятною книгою для русских, как бы далеко ни ушли они вперед от Карамзина в своих понятиях о дееписании».

Перечислив некоторые его «ощутительные» недостатки, два из них увидел в том, что Карамзин, во-первых, так и оставил происхождение варяго-руссов «в первобытном мраке» (кроме версии выходя руси из Скандинавии, принимал и версию ее прихода с южнобалтийских берегов, из района Немана), во- вторых, полагая норманнов создателями Русского государства, «не удовлетворительно определил характеристику этих находников; не сказал ничего о их домашних уставах, не показал, какие новые стихии прибавили они к стихиям жизни славянской, и что сами могли от нас заимствовать; как из этого соединения двух стихий, славянской и норманской, образовалось новое общество гражданское - Русская земля, получившая свою отличительную физиономию; не показал, как постепенно усыновлялись взаимные отношения славян и норманнов, и откуда проистекали все главные, внутренние и внешние явления, составляющие содержание истории двух первых веков нашей русской жизни»[199].

Во все более разгоравшейся полемике по варяго-русскому вопросу, а вместе с тем и состоятельности позиций спорящих сторон, более объективной выглядела, несмотря на негативно-агрессивное отношение к ней образованного общества, в котором, если процитировать К.Н. Бестужева-Рюмина, господствовало «крайнее западничество»[200], позиция антинорманистов (неприятие антинорманизма дополнительно усиливало насаждавшееся представление о нем как проявлении лишь славянофильских воззрений, вызывающих у большинства наших соотечественников, абсолютизирующих все европейское, снисходительно-скептическую усмешку).

О том свидетельствуют все более возрастающие сомнения норманистов в важных положениях своей теории и в подходах к изучению истоков Руси (в целом, к ее истории), канонизированных высочайшими авторитетами западноевропейской и российской исторической науки. Так, в 1838 г. в адрес работы А. Л. Шлецера «История России. Первая часть до основания Москвы» (1769 г.) в журнале «Современник» было подчеркнуто, при всем самом благожелательном отношении к немецкому ученому, что в этой «образцовой книжке о древней истории... более критического остроумия, нежели науки и фактов исторических». На следующий год В. Г. Белинский не без сожаления заметил, имея в виду Н. А. Полевого, а вместе с ним тот нездоровый настрой в нашей историографии, подрывающий ее дееспособность, о котором двумя годами ранее вел речь Н.И. Надеждин: «...Историки наши ищут в русской истории приложение к идеям Гизо о европейской цивилизации, и первый период меряют норманским футом, вместо русского аршина!..».

А в 1841 г. критик прямо признал отсутствие убедительности в обосновании норманской теории, давно уже приобретшей в науке и обществе официальный статус и вид непререкаемой истины. Во-первых, как заметил он в адрес исследователей, занятых выяснением начальной истории Руси, «решение этого вопроса не делает ни яснее, ни занимательнее баснословного периода нашей истории», а лишь поглощает всю деятельность большинства наших ученых. Во-вторых, продолжая мысль, высказанную в 1824 г. И. Лелевелем, а также в той или иной мере звучавшую в трудах Н. Г. Устрялова и А. Ф. Федотова, Белинский заключил: были варягами норманны или «татары запонтийские», все равно, «ибо если первые не внесли в русскую жизнь европейского элемента, плодотворного зерна всемирно-исторического развития, не оставили по себе никаких следов ни в языке, ни в обычаях, ни в общественном устройстве, то стоит ли хлопотать о том, что норманны, а не калмыки пришли княжити над словены»[201].

В 1840 г. И. П. Боричевский в статье «Руссы на южном берегу Балтийского моря», опубликованной в «Маяке», выразил свое несогласие с утверждением литовского историка Т. Нарбутта, что существовавшая на балтийском Поморье Русь принадлежала Литве. Отталкиваясь от мнения Карамзина о руссах в Пруссии, от показаний средневековых авторов Титмара Мерзебургского, Адама Бременского, Гельмольда, Дюсбурга, Географа Равеннского, автор констатировал, что руссы, в которых он видел норманнов, обитали на южных берегах Балтики в разных местах и в сопредельных странах, при этом особое внимание обращая на нижнюю часть Немана (Боричевский, видимо, был не в курсе, что Неманскую Русь открыл Ломоносов). Принял он и довод Карамзина, что Южная Балтика по отношению к Новгороду находилась «за морем».

В том же году П.Г.Бутков, «обороняя» летопись «от наветов скептиков», отверг «догадку» Миллера и Шлецера, что Изборск - это скандинавский Исаборг, т. е. город на реке Исе. При этом ее несостоятельность объяснив очень просто: Иса вливается в р. Великую выше Изборска «по прямой линии не ближе 94 верст», и привел наличие подобных топонимов в других русских землях (г. Изборск на Волыни, у Москвы-реки луг Избореск, пустошь Изборско около Новгорода). Поэтому, подытоживал он, нельзя «отвергать славянство в имени» Изборска «токмо потому, что скандинавцы превращали наш бор, борск на свои борг, бург, а славянские грады на свои гарды, есть тоже, что признавать за шведское поселение, построенный новгородцами на своей древней земле, в 1584 году, город Яму, носящий поныне имя Ямбурга со времени шведского владения Ингерманландиею 1611-1703 года». Причину, по которой Шлецер изображал Русь до прихода Рюрика «красками более мрачными, чем свойственными нынешним эскимосам», норманист Бутков увидел в том, что его пером «управляло предубеждение, будто наши славяне в быту своем ничем не одолжены самим себе», а все только шведам. И сказал в ответ, приведя соответствующие аргументы, что «нет причин почитать славян полудикими, кочевыми, жившими по-скотски», и что Н.М.Карамзин, Г.Эверс, И.Лелевель, Г. А. Розенкампф «обнаружили в мнениях Шлецера многие ошибки».

Касаясь мысли Эверса о южном происхождении руси, Бутков заметил, что «где Шлецер кинул своих понтийских россов, не сказав даже, к ним или к киевским принадлежали россы, служившие грекам в 902 и 935 годах, там Эверс взял их под свое покровительство, чтоб открыть в них, по показанным выше словам арабским руссов, давших нашей стране свое имя и своих государей, не нордманнов, а, по его мнению, турков». И, назвав эту мысль «неслыханной новостью», «гаданиями» ученого, опровергал ее тем, что в источниках нет сведений о какой-то черноморской руси и что море - это «истинная стихия нордманнов, наших варяго-руссов; и потому Понту приписываемо было имя Русского моря». В отношении же идеи Ф. Крузе о прибытии на Русь Рорика Ютландского (Фрисландского) историк пришел к выводу, что он соединил в одном лице несколько современников. Отвергнул Бутков и некоторые предложения скептиков[202].