Недостатки «Истории русского народа» Полевого автор объяснил недостатками «нынешней, весьма слабой обработки исторических материалов в России», и заметил с нескрываемой усмешкой, что ее автор, «увлеченный иностранною модою», прилагает к русской истории идеи западноевропейских историков (Ф.Гизо, О.Тьерри) и по системе Б.Г.Нибура объявил «Рюрика мифом; но между тем рассказывает обстоятельно и доверчиво, как этот миф приплыл на варяжском челноке из той же самой Швеции, где отыскал его Байер, утвердил Шлецер, узаконил Карамзин».

И для своего времени, и для будущего Надеждин высказал очень глубокую мысль, до сих пор непринимаемую, по причине господства в ней норманизма, российской наукой. Дав летописям изумительную оценку, он на полном на то основании сказал, что «эти первые, безыскусственные отголоски народного самоощущения, будут служить нам живым укором, если мы станем создавать русскую историю по чужим образцам, если будем смотреть сами на себя сквозь стекло, оцветленное иноземным толком»[197].

Сочинение «О главнейших трудах по части критической русской истории» А.Ф.Федотова, вышедшее в 1839 г. и повторяющее многие выводы предыдущих обзоров (в первую очередь Надеждина, под влиянием которого автору удалось избежать односторонности), вместе с тем довольно самостоятельно. Объясняя, что стремится «показать и прошедшее, и настоящее, и (некоторым образом) будущее направление русской исторической критики», ученый первым делом охарактеризовал наследие Байера, Миллера и Шлецера, ибо в них видит основателей «нашей исторической критики», родоначальников «всех исторических мнений».

При этом особенно выделяя Байера, перед которым по прибытии в Россию открылось «обширное, но еще не тронутое поле... для его деятельности!», что он «возвышался едва ли не над всеми европейскими учеными своего века - правильный критический взгляд на историю, следствие глубоких сведений, счастливой проницательности, искусства соображений», благодаря чему «он первый положил краеугольный камень, на котором доныне зиждется критическая наша история; уничтожил верования во многие басни, освященные временем; указал на новые источники византийские и западные», «собственным примером указал: где искать источников и как ими пользоваться». Отмечая, что не все положения Байера остались в науке и что незнание русского языка обрекло его на «грубые ошибки», Федотов категорично заключил: вместе с тем никто убедительно не опроверг его доказательства норманства варягов, и что всякое его рассуждение, «более или менее, посредственно или непосредственно, очищает нашу историю, наводит читателя на новые идеи, ведет к новым соображениям», и что даже самые явные его противники, «противореча Байеру в выводах, особенно в мнении о происхождении руссов, по направлению и приемам критики, принадлежат к его школе».

Несмотря на «безусловное верование в летописи» Миллера, отразившееся во всем творчестве академика (он «как бы не смел уклоняться от них, и потому, нарушая правила здравой критики, доходил иногда до странных заключений»), его «неусыпные труды внушают к нему уважение всех любителей отечественной истории» («он привел в известность все почти главнейшие домашние источники русской истории»). Одновременно с тем было сказано, что «в нем заметен недостаток способности критика: он безразлично верит свидетельствам разновременным, отечественным и иноземным, лишь бы они подкрепляли его мнение», не заботится о доказательствах, «важное смешивает с мелочным, так что трудно угадать господствующую мысль исторической картины, им написанной», что его «История Сибири», хотя и «есть прекрасный опыт, доселе незамененный другим лучшим», «не представляет ничего особенно замечательного ни по своему изложению, ни по мнениям: это есть только удовлетворительное извлечение из грамот, какие ученому путешественнику удалось отыскать в городовых сибирских архивах», что, по его же признанию, историей Новгорода, изложенной в «Кратком известии о начале Новагорода...», он занимался «наскоро, по особенному частному поводу».

По убеждению Федотова, Шлецер есть «первый в ученом свете благовеститель нашего отечества», «наставник всех последующих наших изыскателен», «пламенно» любивший «нашу Русь и наши летописи», который ознакомил нас с правилами низшей критики (обрисовывая его заслуги перед русской исторической наукой, автор использует хвалебные оценки, которыми так щедро наделил самого себя Шлецер в мемуарах и «Несторе»). Шлецер, говорит далее историк, придал взгляду Байера о скандинавском происхождение варяго-руссов «силу едва ли не положительного убеждения», «вразумил русских, что пора отстать от скифов и сарматов (т. е. они не имеют никакого отношения к русской истории.
– В.Ф.); что смерть Олега, хитрости Ольги, кисель белгородский суть басни, не достойные повторения», в целом «задал много задач подрастающему русскому поколению» и его «имя было так сильно в области наук исторических». Но при этом нельзя думать, что он «не погрешителен», ибо слишком обожал ПВЛ и летописи вообще, и слишком увлекаемый духом противоречия, «нередко доходит до странных заключений», не принятых наукой (например, отрицание саг как источника).

Отдельно затронув варяго-русский вопрос и считая, «что происхождение Руси есть еще тяжебное дело в нашей истории, требующее нового пересмотра и новых источников для окончательного решения», Федотов заметил, а в устах норманиста эти слова звучали особенно впечатляюще, что его скандинавская версия, подкрепленная «славными именами» Байера, Миллера, Тунманна, Карамзина, Круга, Френа, обратилась «как бы в закон», «в догмат и для исследователей, и для читателей русской истории», а «мнения, например, Татищева, Ломоносова приводили только в насмешку, как пример неученой фантазии». Первым, полагает он, кто пошел отличным от Байера путем, был Эверс, сбивший «с пути многие дарования, которые при лучшем направлении своего трудолюбия, могли бы подвинуть к свету разные темные статьи нашей первоначальной истории, вместо того чтоб останавливать ход исторической критики неуместными спорами о предмете, ясном до очевидности».

И хотя его хазарская гипотеза о происхождении руссов, выдвинутая в 1808 г., «не на прочных основаниях держится» (даже «ложная» в своей основе), но многие из его возражений норманской теории «изложены на основании правил критики самой строгой», так что некоторые ее положения «решительно теряют доказательную свою силу» (например, «кто примет теперь в число доказательств сходство Правды Ярослава с законами скандинавскими и Рослаген?»), а его собственные объяснения, догадки, предположения просветляют нашу историю. Для Федотова труд Татищева, несмотря на его критику Карамзиным, составляет «примечательное явление, особенно когда сообразим и время, в которое писал он, и средства, какими мог он пользоваться», и что он, «по некоторым своим понятиям и историческим верованиям, стоял выше своего века, опередил его». И его версия происхождения варягов из Финляндии сделалась господствующей между русскими учеными, особенно когда ее поддержал Болтин (варяги - финны, а варяго-руссы - финны же, только «с русами помешанные»), при этом объяснив имя «Русь» от сарматского «чермный» или «красный».

В Ломоносове Федотов видит основателя нового учения, которое сегодня возобновляется «с некоторыми только уклонениями вследствие знакомства с новыми источниками, вследствие более глубокого пересмотра старых, известных Ломоносову». Отметив, что он, доказывая славянство варяго-руссов, вышедших из Пруссии, и что россы суть роксоланы, «не вдруг, а после довольно продолжительных ученых приготовлений выступил на историческое поприще», подчеркнул: его голос «везде важен, и его должно выслушать со вниманием», и что большинство ученых на его стороне. Затем Федотов кратко изложил суть воззрений М. А. Максимовича и Ф.Л. Морошкина, проводящих идею славянства руси и выводящих ее с берегов Южной Балтики (доводы Морошкина, твердо говорит он, «несомненно должны войти в сумму других доказательств славянизма руссов»), а также М.Т. Каченовского, уверенного, что название Русь шло не с Севера на Юг, а наоборот, с Юга на Север, и увязывающего варягов с ваграми, и что Ф.В. Булгарин[198] возобновляет мнение И. С. Фатера.