Рамон Ноннато, самоубийца

Аннотация

Слуга долго стучал в дверь. Ответа не было. Когда наконец, взломав ее, он вошел в спальню, то увидел своего хозяина в постели. Тот лежал бледный, похолодевший. Струйка крови запеклась на правом виске. Тут же, на постели, слуга увидел и фотографию женщины, ту самую, что хозяин всегда носил с собой, словно это был амулет…

Рамон Ноннато покончил с собою накануне, серым осенним днем, в час, когда садилось солнце…

Слуга долго стучал в дверь. Ответа не было. Когда наконец, взломав ее, он вошел в спальню, то увидел своего хозяина в постели. Тот лежал бледный, похолодевший. Струйка крови запеклась на правом виске. Тут же, на постели, слуга увидел и фотографию женщины, ту самую, что хозяин всегда носил с собой, словно это был амулет. Сколько часов проводил он, бывало, вглядываясь в черты, запечатленные на портрете! Рамон Ноннато покончил с собою накануне, серым осенним днем, в час, когда садилось солнце. Незадолго перед тем люди видели, что он, как всегда в одиночестве, гулял по берегу реки, неподалеку от места, где она впадает в море. Он смотрел, как падают с прибрежных тополей желтые листья и как они плывут по воде, уносимые течением все дальше и дальше, чтобы никогда больше не вернуться назад. «Придет весна, которой я уже не увижу, прилетят птицы, на деревьях появятся новые листья, но то будут другие листья, эти уйдут навсегда», – думал Ноннато. Когда весть о самоубийстве разнеслась по городу, она вызвала всеобщее сострадание к судьбе самоубийцы. Люди в один голос восклицали: «Бедный Рамон Ноннато!» А некоторые добавляли при этом: «В самоубийстве повинен его покойный отец». Несколькими днями раньше, прежде чем покончить с собой, Ноннато заплатил свой последний долг. Для этого он продал усадьбу, которая тоже была у него последней – последней из всех, что он в свое время получил в наследство от отца. То был родовой дом его матери. Перед тем как продать его, он поехал туда и один, наедине с собою, провел в этом доме целый день. Не выпуская из рук выцветшего портрета матери, он глядел па него, и горько оплакивал свое одиночество, и сетовал на судьбу, лишившую его даже воспоминаний. Его единственным воспоминанием был портрет матери, и он хранил его у себя на груди как символ надежды – надежды, которая всегда была для него памятью прошлого. Бедняга расстроил состояние, оставленное ему отцом. Он пускался в безумные спекуляции, изобретал фантастические финансовые и биржевые комбинации, а между тем жил очень скромно, почти бедно, во всем ограничивая себя. Едва ли он тратил больше того, что было необходимо для поддержания хотя бы видимости достатка. Все остальное шло на милостыню и благодеяния. Бедняга Ноннато, скупой в отношении себя самого, был в высшей степени щедрым и даже расточительным, когда дело заходило о других, и прежде всего – о жертвах его отца. Все поступки его определялись одним стремлением: разбогатеть, разбогатеть сказочно, нажить как можно больше денег, чтобы затем использовать их в широких целях служения культуре и цивилизации, дабы освободить и ту, и другую от проклятия, тяготеющего над ними от самого их рождения. Он употребил отцовское состояние на мелкие дола благотворительности, пытался, где мог, исправить зло, которое некогда причинил людям его отец. Но ему казалось, что этого недостаточно. Разве можно собрать пролитую воду? В его голове постоянно звучали слова отца, с которыми тот обратился к нему перед смертью: – Сын мой, я заложил фундамент нашего благополучия: понадобились немалый труд и величайшее искусство, чтобы нажить такое состояние. И я хорошо поместил все наши капиталы. Да, наше состояние – ты этого не поймешь – истинное произведение искусства. Но я сожалею, что оно расстроится в твоих руках. Ты не унаследовал моего ума, у тебя нет любви к деньгам и ты ничего не смыслишь в делах. Я должен признаться, что ошибся в тебе. «К счастью, да», – подумал Ноннато, услышав последние слова отца. Потому что отцу и в самом деле не удалось вселить в него ни свою мрачную всепоглощающую любовь к деньгам, ни свою страсть к делам, благодаря – которой он предпочитал трехкратную прибыль, полученную в результате узаконенного обмана, четырехкратной, но добытой честным путем. И это при том, что несчастный Ноннато вел все дела своего отца, занимался всеми тяжбами, в которые постоянно ввязывался этот ужасный человек, был его адвокатом. Бесплатным адвокатом, конечно. В качестве ходатая по делам своего отца Ноннато должен был проникнуть в самые тайные закоулки клоаки, называемой ростовщическим ремеслом, погрузиться в сырую мглу где в конце концов омрачилась его душа, изнывавшая под гнетом этого беспросветного рабства. Освободиться же он не мог. Разве можно было выдержать холодный, стальной взгляд этого хищного человека? Какими тяжелыми были для него эти годы адвокатской практики, годы, когда он, не смея ослушаться отцовского приказа, готовился к ненавистной для него карьере! Летом, после долгих мрачных месяцев, проведенных зa штудированием права в университетском городе, в жалком доме одного из должников своего отца, который таким образом взимал дополнительные проценты со своей ссуды, Рамон Ноннато уезжал на каникулы в приморский городок, шел один на берег моря, и там одиночество его растворялось в одиночестве океана, и он забывал земные печали. Море всегда влекло его, то была великая мать-утешительница. Сидя на берегу, на камне, поросшем водорослями, он созерцал портрет своей покойной матери, и песнь волн казалась ему колыбельною песней, которой ему не пришлось услышать в детстве. Когда-то он хотел стать моряком. Тогда было бы легче бежать из отцовского дома, отдаться одиночеству своей души. Но отцу был нужен бесплатный адвокат, и он заставил сына стать законоведом, чтобы научиться искажать смысл законов. От моря пришлось отказаться. Вот почему такой безысходной тоской наполнены были все эти годы. Но даже и в прошлом душа его не находила утешения. Ничего радостного не мог он вспомнить, оставаясь наедине с самим собой. Все юношеские годы прошли, как одна зимняя ночь в ледяной пустыне. Один, всегда один. Отец редко заговаривал с ним. А если и говорил, то только о своих грязных делах. Время от времени он повторил: «Ведь все это я делаю ради тебя, прежде всего ради тебя; можно сказать, только ради тебя я и делаю все это. Я хочу, чтобы ты стал богатым, очень богатым, невероятно богатым и чтобы ты смог жениться на дочери самого богатого из этих богачей, которые так нас презирают». Но мальчик чувствовал, что отец лжет, что ему только нужен предлог – предлог, которым можно было бы оправдать ростовщичество и скупость, обелить себя перед самим собой, перед судом своей совести. Однажды, в один из самых безрадостных дней своей юности, Ноннато нашел портрет матери, ставший для него с тех пор величайшей святыней. Что касается отца, то он никогда не говорил ему о матери. Несчастный юноша, слышавший от своих товарищей рассказы об их матерях, пытался представить себе, какой была его мать. Он напрасно расспрашивал о ней служанку, сухую и черствую старуху, ходившую за ним с того дня, как кормилица, которую он тоже никогда больше не видел, отняла его от груди. Старуха была доверенным лицом его отца. Он ни разу не слышал, чтобы эта хмурая, упрямо молчаливая женщина что-нибудь напевала. И когда он обращался к своему детству, то в воспоминаниях, даже самых далеких и смутных, перед ним всплывал именно ее образ. Детство! Он его не знал. Детство его было одним долгим, серым и холодным днем, длившимся несколько лет, потому что все дни были одинаковы и одинаковы были часы каждого из этих дней. И школа – такая же мрачная, как отчий дом. Он помнил жестокие шутки детей – детские шутки всегда жестоки, – издевавшихся над грязным ремеслом его отца. И так как однажды, когда его назвали сыном ростовщика, он заплакал, его стали дразнить еще больше. Кормилица отняла его от груди при первой же возможности, потому что услуги ее не оплачивались. Кормление младенца шло в оплату ссуды, подученной у ростовщика мужем кормилицы. Рамона Ноннато извлекли из еще не остывшего тела его матери: она умерла немногим ранее того, когда должна была произвести его на свет. Это произошло за сорок два года до рокового дня, ставшего днем его собственной смерти. Смерть вошла к нему в душу, едва он родился. Несчастная мать! Сколько раз в последние дни своей жизни она утешала себя мыслью, что ее сын, столь желанный, станет лучом солнца в этом холодном и мрачном доме. Она надеялась, что тогда, быть может, станет иной и душа этого ужасного человека – ее мужа. «По крайней мере, – размышляла она, – я уже не буду одинока в этом мире. Напевая своему ребенку, я не буду слышать звона монет оттуда, из комнаты секретов к тайн. И кто знает! Может быть, он станет мягче, добрей». И она мечтала о том, как в ясные дни станет ходить с малюткой на берег моря и там, склонясь на трепещущую грудь кормилицы земли, напоит его молоком своей груди, и песня ее сольется с вечной колыбельной песнью, столько раз утолявшей печали измученного человеческого рода. Как случилось, что она вышла замуж за этого человека? Она и сама не знала. Это было делом рук ее семьи, ее отца, у которого с ее будущим мужем были какие-то темные дела. Она подозревала что-то ужасное, страшное, но отгоняла от себя эти мысля. Она помнила, как однажды, после того как ее мать в течение нескольких дней ходила с покрасневшими от слез глазами, отец позвал ее в валу и сказал ей: «Дитя мое, ты одна можешь спасти меня, счастье всей нашей семьи записях от тебя. Без твоей жертвы мы разорены, нас ждет бесчестье». – Приказывай мне, отец, – ответила она. – Нужно, чтобы ты вышла замуж за Анастасии моего компаньона. Несчастная онемела, тело ее сотрясалось от дрожи как при ознобе. И отец, приняв ее молчание за согласие, добавил: – Спасибо, дочка, спасибо. Я и не ожидал от тебя другого. Да, это жертва… – Жертва? – сказала она, чтобы что-то сказать. – Да, дитя мое, жертва. Ты его не знаешь, ты не знаешь его так, как знаю я!..