Легенда о затмении

Аннотация
В Пласенсии я не стал подниматься на гору Беррокалильо (мне-то к чему?) — там установили свои приборы сотрудники Мадридской обсерватории и исследователи из нескольких научных английских экспедиций. Вокруг только и говорили об ученых, приехавших издалека почтить наше затмение, причем слово ученые произносилось со сдержанным пафосом. Еще бы: ученый— преемник древнего астролога, чернокнижника и алхимика — почти всегда представляется этаким диковинным существом, чья голова набита всякой всячиной, которая, при всеобщем безразличии к ней, порождает достижения, всеми нами почитаемые.

Господин редактор газеты “Насьон”! Разве мог я не отправиться в Пласенсию наблюдать затмение, когда одному богу известно, сподоблюсь ли я увидеть другое… Вещь это неповторимая, вот и двинулись мы из Саламанки 28 мая — сотня любопытствующих, среди которых было изрядное число священников. В Пласенсии я не стал подниматься на гору Беррокалильо (мне-то к чему?) — там установили свои приборы сотрудники Мадридской обсерватории и исследователи из нескольких научных английских экспедиций. Вокруг только и говорили об ученых, приехавших издалека почтить наше затмение, причем слово ученые произносилось со сдержанным пафосом. Еще бы: ученый- преемник древнего астролога, чернокнижника и алхимика — почти всегда представляется этаким диковинным существом, чья голова набита всякой всячиной, которая, при всеобщем безразличии к ней, порождает достижения , всеми нами почитаемые. Перекусили и, невзирая на удушающий зной, пустились праздновать затмение! Небо вело себя как нельзя лучше: ни облачка, одно сплошное сияние. Куда ни глянь — люди налаживаются глядеть на Солнце сквозь задымленные стекла. У одних они заправлены в картонные, на манер подзорных, трубы, у других — в коробки вроде складывающихся гармошкой стереоскопов. Тут же, под открытым небом, предприимчивый мальчонка открыл производство сих приборов, которые он мастерил из двух стеклянных пластин, сведенных закопченными сторонами и скрепленных бумажными полосками, намазанными клеем, — затмение предоставило ему возможность заработать первые в жизни песеты, попутно выявив его призвание. Как во время народных гуляний, прибывали все новые и новые группы, многие люди — с провизией, большинство в приподнятом настроении, будет что рассказывать. Вместе с друзьями я поднялся на склон, где мы расположились у выступа, которым заканчивалось ржаное поле; на плоском плитняке развернули простыню. Любуясь дивным видом окрестных гор, стали ждать. Совсем рядом размахивали косами крестьяне, безразличные к приближению редкостного события, — они с головой ушли в свое дело. Наибольшим докой среди нас, а также хронометристом оказался врач, не скрывавший, что прочитал нескольких авторишек , пишущих о затмении. Я уверен, у многих из нас в глубине души шевелился червь сомнения, хоть мы смущенно и скрывали это. В конечном счете наша — профанов — вера в науку тверда, как дуб, мы считаем, что наука не может ни обмануться, ни обмануть нас, — а вот как обстоит дело с ее преданными служителями? Ведь большинство образованных людей, слепо верящих в то, что Земля вращается, верят в это, полагаясь на авторитеты, и не более того. А пока червь сомнения трудился в потаенных уголках нашего сознания и нам казалось, что время течет невероятно медленно. Нетерпение все больше нас возбуждало, а Солнце светило как ни в чем не бывало. Где-то в половине третьего начитавшийся авторишек врач, который теперь жадно поглядывал на зажатые в руке часы, уставился в задымленное стекло и торжествующе воскликнул: “Вот оно!” Мы тут же направили в сторону Солнца наши стекла — действительно, на том месте солнечного круга, которое на циферблате соответствует четырем часам, обнаружилось явно видимое сквозь темное стекло покраснение, нечто вроде щербинки. Мы почувствовали облегчение, каждый подумал: ну слава богу… Луна не подвела… ученые верно предсказывали… священнослужителям науки отныне буду верить на слово… Всех снедало нетерпение. Нам казалось, что тень продвигалась слишком медленно, время от времени вскидывая наши стекла, мы следили за ее прибавлением, проникаясь торжественностью момента. Разве что кто-то из все еще сомневающихся бормотал: “А вдруг тень отступит и больше ничего не будет?” Тем временем Луна наступала, и вскоре солнечный диск стал напоминать тазик брадобрея. “Вот! Вот! Сейчас!” — вскрикивали мы, дрожа от нетерпения. Когда Солнце исчезло наполовину, один из нас, видя, что какое-то время не наблюдалось ощутимого убывания света и тепла, изрек: “По мне, достаточно и половины Солнца, а целое — излишняя роскошь”. Он не понимал, что даже оставшаяся часть Солнца все еще нас освещала и грела. Солнечный диск стал походить на полумесяц. Я решился посмотреть на него в открытую и заметил на нем нечто странное, но знакомый с авторишками предостерег меня: “Берегитесь солнечного мидриазиса!” Так как зрение мое оставляет желать лучшего, то, испугавшись диковинного словечка, я тут же припал к моему задымленному стеклу. Крестьяне продолжали косить рожь, с виду совершенно безучастные к нашим хлопотам. Заметно потемнело, быстро надвинулись сумерки, но тени при этом не удлинились, предметы печально потускнели, словно от рассеянного электрического света. Посвежело. Всех нас охватило неописуемое чувство, словно мы присутствуем на торжественной литургии природы, став свидетелями чего-то, что, возможно, никогда больше в нашей жизни не повторится — никогда! Некоторые искали глазами животных, чтобы понаблюдать за ними. В зените появилась Венера, а затем и другие звезды. По простыне, расстеленной на плитняке, стали перекатываться летучие волнистые тени, о которых мы были наслышаны. Приближался главный момент, у меня учащенно забился пульс, все молчали. Когда, услышав возглас “Наконец-то!”, я отнял от глаз мой дымчатый круг, Солнце было сплошь закрыто — затмение совершилось, хотя я пропустил жемчужный момент, который мне так восхваляли. В некоторых группах зааплодировали, возможно самому событию, это был выход нервного, долго сдерживаемого напряжения — успокоение. Мы остались довольны. Опустились глухие сумерки, какие бывают в здешних местах в восемь часов вечера; при остаточном свете затмения можно было читать, и оттуда, где мы находились — в двух километрах от города, можно было различить его дома. На небе — пять-шесть звезд, контур горных кряжей словно выгравирован на фоне свинцового неба. Крестьяне, опершись на рукояти кос, глядели на солнечную корону. И мы на нее смотрели, жадно, стараясь запечатлеть в памяти ее образ, чтобы при случае сказать: а как же, в 1900 году я видел его! Из светящегося кольца на неодинаковом расстоянии выбивались огненные завитки. И все мы сознавали, что наблюдаем то, что скорее всего никогда больше в нашей жизни не повторится — никогда! А поблизости ученые выпытывали у Солнца его тайны. Это длилось минуту с четвертью — минута с четвертью торжественного умиротворения. Всего прекраснее был распад затмения. С момента, когда началось отступление темного лунного диска, стало казаться, будто окруженный лучащимся обручем шар в каком-то месте лопнул и сквозь дыру выплеснулась мощная световая струя, которая в мгновение ока высветлила шар и, изливаясь, начала пожирать края прорехи. Борьба эта длилась какие-то мгновения — завихрение радужных всплесков, и теперь глядеть на Солнце в открытую мы уже не могли. Я бросил взгляд в сторону крестьян — они снова работали, косили рожь. Больше ничего не предвиделось, и люди стали расходиться, вид у всех был, как это бывает после тягостного ожидания, грустный и расслабленный — этакая отрешенность и вялость, свойственные не только душе, но и телу после секунды высочайшего напряжения, которую тщательно готовили и долго ждали. Время от времени кто-то снова посматривал сквозь задымленное стекло на отступление Луны, но таких было немного. Сомневаюсь, чтобы кого-нибудь занимало исчезновение тени — полное освобождение от нее Солнца. В глубине души каждый испытывал некоторое разочарование, как бы спрашивая себя после пережитого: и это все? Уникальное видение растаяло и для большинства уже никогда не повторится! Никто теперь не замечал печаль и необычность все еще ущербного света — иная печаль одолевала нас. Разве что некоторые (только не я) приметили, что тени от деревьев напоминают павлиньи хвосты. Именно здесь начинается моя работа, ибо в этот день я отправился наблюдать не столько затмение, сколько нарождение легенды о затмении. Кто знает, может быть, для того, чтобы создать контрлегенду? Еще лунный диск не открыл всего Солнца, еще не завершилось затмение, а уже начала створоживаться легенда о нем, да что там — створожилась она еще загодя. Я теперь и не знаю толком, что я видел своими глазами, а что слышал, — скоро мы вмонтируем в наше непосредственное, подлинное впечатление все, что мы о затмении читали или слышали от других наблюдателей, — не пройдет и несколько лет, как светящийся обруч покатится по нашей памяти, оплетенный разного рода реминисценциями. И я, чего доброго, начну рассказывать о покинувших пещеры летучих мышах, о перепуганных насмерть птицах, вьющихся у колокольни, о закукарекавших петухах, о цыплятах, забившихся под крыло курицы, — обо всем, чего не видел, но о чем слышал. Кто, вспоминая, может вылущить из всех напластований простейшее подлинное ядро непосредственного впечатления? Только-только сложилось некое представление, а уж оно оплетено диковинными кружевами. Печать более всего выпекает легенду, раздувая до невероятия ее основу, которая и нарождается в обстоятельствах легенды, подобно любому историческому событию. Разве мы знаем, что нам дает действительность и что мы даем ей? Мы извлекаем из мира то, что помещаем в него, и помещаем в него то, что из него извлекаем, — мы часть мира. Нет ничего более неестественного, чем быть наблюдателем в отрыве от наблюдаемого, от того, что я наблюдаю также в себе самом, а не только вне самого себя. Девственных впечатлений не было никогда — все люди так или иначе были готовы увидеть то, что им навязали, — или не видеть вовсе. Для того, кто ждет затмения и знает в связи с ним, каких понятий придерживаться, или убежден, что знает, этот спектакль природы и впрямь лишен чего-то пугающего или хотя бы величественного. Рассказ Аларкона о затмении 1860 года — чистый вымысел. Не знаю, правда ли, что ныне в Португалии крестьянин из Сантарена, застигнутый убыванием Солнца, пустился бежать, испуская страшные вопли, и бросился в лагуну. Я слышал, что затмение в 1860-м вызвало ужас у сельских жителей, одни падали на колени, испрашивая у неба прощения, другие зарывались лицом в землю, однако за минувшие сорок лет печать проникла во все уголки, так что никого теперь это явление врасплох не застало. Мы не имеем возможности судить о том апокалипсическом ужасе, который в глубокой древности испытывали при виде подобных явлений люди, чьи души были переполнены тысячелетними мистическими страхами. Уже и Бог-то пугает нас не столь часто, мы повязали его законами природы. На другой день после означенного явления я прочитал, что пишет о полных затмениях в своих дивных “Elementary lessons in Astronomy” известный астроном Норман Локьер, приехавший в Испанию наблюдать наше затмение, — он объясняет, что это один из самых “ужасающих” спектаклей, не имеющий себе равных, “one of the most aweinspring sights ”. По правде сказать, мы не нашли в нем ничего aweinspring — ужасающего. Ужас в иные эпохи проистекал от невежества и внезапности. И, вспомнив изречение “Primus in orbe deos fecit timor” (“Ужасом был тот, кто первым сотворил богов”), я подумал: так же и боги затмеваются — и будут ли они светить снова? Конечно, но каждый раз другие: боги — боги и боги суеверия, они будут зваться не Юпитером, не Сатурном, не Хормустой, не Брахмой, а микробом, атомом, клеткой, хромосферой или фотосферой — чем не боги? Эчегарай говорил, что по мере того, как микроб наступает, дьявол отступает. Я полагаю, микроб кончит тем, что станет дьяволом столь же фантастическим, что и древний. Религия природы, каковая при чисто поверхностном христианстве продолжает жить в народной душе, возможно, будет заменена религией науки, — это уже в сознании многих, — и останется в такой же мере религией, что и та, — во всем, даже в плохом, даже в суеверии, если только суеверие является чем-то плохим, а не плодотворным и великим, как считал Кольридж. Надо только выяснить, каким видят люди проносящийся паровоз, каким тоном произносит неуч: “Наука учит…” Наука — это ли не суеверие! Уже не поражает атом или то же затмение — явление, загодя предсказанное. Что беспокоит большинство (догадываются они об этом или нет), так это предсказание. “Ишь как точно все рассчитали! Прямо колдуны какие!.. У этих ученых демон в голове…” Мы возвращались из Пласенсии, и, проезжая Бехар, я залюбовался закатом. Солнце погружалось в клубящийся пожар, над алыми облаками, подобно золотистому уголью, возносился горный кряж, но куда восхитительней кряжа (этот уходящий вдаль щербатый клинок называют здесь Францией, хотя и весьма далек он от соседней нации) были багряные облака заката, наводящие на мысль, какими должны были представляться в первобытные времена выплавляющиеся миры. Обожествленная земля ликовала перед моим взором. И, упиваясь этим небесным видом, я подумал: вот бы затмение Солнца случалось у нас каждый месяц — мы бы тогда поняли, насколько это явление, возможно последнее в нашей жизни, уступает гигантским закатам, на которых отдыхает взгляд одних только поэтов. Возвращались усталыми, почти без сил, клевали носом, молчали. Подумать только: встали ни свет, ни заря, десять часов тряслись в поезде, полдневная жара, еда впопыхах, да и расходы… На все про все ушло четыре дуро… А заплатят, может быть, и все сорок… Такое у нас гнусное ремесло — видеть во всем способ наживы. Я рассказываю о том, что видел, не потому что видел это, а потому что отправился это увидеть , чтобы об этом рассказать. Кто отнимет у меня право говорить в будущем: “В 1900-м я видел его своими глазами”? Не стоит ли это любых денег? Хорошо сказал Гомер: боги заваривают войны, чтобы потомкам было что рассказывать, — не относится ли это к затмениям? Домой я добрался с желанием тут же лечь в постель и с памятью о затмении в виде двух темных стеклянных кружков, скрепленных четырьмя полосками клейкой бумаги, — через эти стекла я наблюдал явленное природой зрелище. Я храню их в коробочке с надписью: “Затмение 28 мая 1900 года. Пласенсия”. Что касается пласентийцев, то они намереваются установить на горе Беррокалильо, где располагались приборы астрономических экспедиций, мемориальную плиту в честь упомянутого мероприятия, то бишь в честь Провидения, избравшего нашу родину ареной для явления природы, столь полезного для астрономии, а на нашей родине — Пласенсию как одно из наиболее предпочтительных мест для небесных проделок. Мало-помалу воспоминания улетучиваются, но перед моим мысленным взором все еще стоит светящееся кольцо, коим так жадно упивались наши глаза, жаждущие запечатлеть его на своей сетчатке. Факт остается фактом: в 1900-м я видел его своими глазами. 6 июля 1900 г.