– Я согласен, – сказал Володыёвский.

– Volenti non fit iniura [161] , – добавил Заглоба. – Но кто же письмо королевичу доставит?

– Не вашего ума дело, это моя забота!

– Что ж, деритесь, коли нельзя иначе, – сказал Заглоба. – Ты же, любезный атаман, помни: одолеешь этого рыцаря, я следом стану. А теперь выйдем на двор, пан Михал, я тебе кое-что безотлагательно сообщить должен.

Друзья вышли и отозвали Кушеля, стоявшего под окном боковушки, после чего Заглоба сказал:

– Плохи наши дела, любезные господа. Он и вправду везет грамоту королевичу – убьем мы его, придется ответить. Не забывайте: суд конфедератов propter securitatum заседает в двух милях от выборного поля, а он как-никак quasi [162] посол. Скверно! Придется потом прятаться, разве что князь возьмет под свою защиту – иначе несдобровать нам. А отпустить его опять же никак невозможно. Единственная оказия освободить нашу бедняжку. Ежели его на тот свет отправим, все легче ее отыскать будет. Видать, сам Господь Бог ей и Скшетускому помочь хочет, не иначе. Говорите, любезные судари, что делать будем?

– Неужто ваша милость хитрости какой-нибудь не измыслит? – сказал Кушель.

– Я свое дело сделал: он первый нас вызвал. Но потребны свидетели, сторонние люди. Думается мне, нужно дождаться Харлампа. Уж я позабочусь, чтобы он свой черед уступил и в случае чего засвидетельствовал, что Богун нас сам вызвал, а нам волей-неволей пришлось защищаться. И от Богуна недурно бы выведать, где он девушку прячет. Зачем она ему, коли его ждет погибель? Может, скажет, если попросить хорошенько. А не скажет – так и так лучше, чтоб в живых не остался. Все нужно предусмотреть и обмыслить. Ух, голова сейчас лопнет!

– Кто же с ним будет драться? – спросил Кушель.

– Пан Михал первый, я второй, – ответил Заглоба.

– А я третий.

– Ну, нет! – вмешался Володыёвский. – Я один дерусь, и баста. Положит он меня – его счастье, пусть живым уезжает.

– Э-э, а я уже ему обещался, – сказал Заглоба, – но коли вы, любезные судари, по-иному решите, я готов отступиться.

– Воля его – захочет с тобою драться, быть посему, но больше чтоб никто не ввязывался.

– Пойдем к нему.

– Пойдем.

Они пошли и застали Богуна попивающим мед в передней комнате. Атаман был совершенно уже спокоен.

– Послушай-ка, сударь, – сказал Заглоба, – есть одно важное дело, о котором нам с тобой переговорить нужно. Ты вызвал этого рыцаря – прекрасно, но да будет тебе известно, что, как посол, ты находишься под защитой закона, ибо не среди диких зверей, а промеж политичного пребываешь народа. Потому лишь в одном случае мы можем тебе ответить: ежели ты при свидетелях объявишь, что сам по своей охоте нас вызвал. Сюда приедет несколько шляхтичей, с которыми у нас поединок назначен, – вот перед ними ты это повторишь, мы же дадим тебе слово чести, что коли в схватке с паном Володыёвским одержишь победу, то спокойно себе уедешь и никто тебе помехи чинить не станет, разве что еще со мной помериться пожелаешь.

– Согласен, – ответил Богун. – Я повторю свои слова при шляхтичах этих и людям своим отвезти письмо прикажу, а Хмельницкому в случае моей гибели повелю сказать, что сам первый вас вызвал. Ну, а коли с Божьей помощью в схватке с этим рыцарем честь свою отстоять сумею, то еще и вашу милость потом попрошу со мной сразиться.

Сказавши так, он взглянул Заглобе в глаза. Заглоба же, несколько смешавшись, прокашлялся, сплюнул и ответил:

– Что ж, отлично. Начни только с учеником моим – сразу поймешь, каково со мною придется. Впрочем, дело не в этом. Есть второй punctum [163] , куда важнее, и тут уж мы к совести твоей взываем, ибо, хоть ты и казак, хотелось бы в тебе рыцаря видеть. Ты княжну Елену Курцевич похитил, невесту нашего соратника и друга, и где-то ее прячешь. Знай же: если б мы тебя к суду привлекли за это, даже званье посла Хмельницкого тебя бы не охранило, ибо raptus puellae [164] безотложному разбирательству подлежит и наказуемо смертной казнью. И теперь, перед поединком, когда жизнь твоя под угрозой, рассуди сам: что с бедняжкою будет в случае твоей смерти? Ведь ты ее как будто бы любишь – неужто при том зла ей желаешь и погибели? Ужто не страшишься без опеки оставить? Обречь на позор и мытарства? Неужто и после смерти супостатом ее быть захочешь?

Голос Заглобы зазвучал неожиданно серьезно, а Богун побледнел и спросил:

– Чего же вы от меня хотите?

– Укажи место ее заключенья, чтобы в случае смерти твоей мы могли ее отыскать и суженому вернуть. Сделай это, и Господь помилует твою душу.

Атаман подпер голову руками и глубоко задумался, а три товарища неотрывно следили за переменами, происходящими в подвижном его лице, на котором вдруг такая нежная печаль проступила, словно ни гнев, ни ярость, ни иные жестокие чувства никогда на нем не отображались, словно человек этот лишь для любви и страданья был создан. Долго продолжалось молчание, пока его не нарушил Заглоба, с дрожью в голосе проговоривший:

– Ежели ты опозорить ее успел, Господь тебе судия, она же пусть хоть в монастыре свои дни окончит…

Богун поднял увлажнившиеся, полные тоски очи и сказал:

– Я – опозорил? Уж не знаю, как вы, паны шляхтичи, рыцари и кавалеры, умеете любить, но я, казак, ее в Баре спас от смерти и поруганья, а потом в пустыню увез – и там берег как зеницу ока, пальцем не тронул, в ногах валялся и челом бил, как перед иконой. Прогнала меня прочь – ушел и боле ее не видел: война-матушка при себе держала.