— Обеих схоронил, а сам вот живу, — проговорил он.

В эту минуту пани Ямиш вышла из костела в сопровождении мужа, двух помещиков, которые о ней сплетничали перед обедней, и молодого Гонтовского.

— Будет садиться, обрати внимание, какие у нее стройные ножки, — шепнул Поланецкому Плавицкий.

Они присоединились к компании; последовали взаимные поклоны и приветствия. Плавицкий представил Поланецкого.

— Приехал вот дядюшку к груди прижать… чтобы покрепче поприжать, — прибавил он, обращаясь к пани Ямиш, довольный своим каламбуром.

— Разрешаем только первое, в противном случае ему придется иметь дело с нами, — отвечала дама.

— Имение мое недаром называется Кшемень [56], — продолжал Плавицкий, — он, хоть и молод, может себе зубы об него обломать.

— Какое блистательное остроумие… C'est inoui! [57]— закатывая глазки, проговорила пани Ямиш. — Как вы себя чувствуете сегодня?

— Возле вас я молод и здоров.

— А Марыня?

— Она у ранней обедни была. Ждем вас к пяти часам. Моя маленькая хозяюшка ломает себе голову, как бы вас получше угостить. Однако какой сегодня чудесный день!..

— Если мигрень моя позволит… и, конечно, муж. Приедем непременно.

— А вы, господа?

— Благодарствуйте, — промямлил помещик.

— Итак, au revoir! [58]

— Au revoir! — отвечала дама, протягивая руку Поланецкому. — Очень приятно с вами познакомиться.

Плавицкий подал свою и довел пани Ямиш до экипажа. Оба соседа-помещика укатили, и Поланецкий остался наедине с Гонтовским, который посматривал на него без особого дружелюбия. Поланецкий помнил его неуклюжим мальчиком, теперь же прежний увалень превратился в рослого, быть может, не отличающегося особым изяществом, но, бесспорно, видного мужчину с пышными русыми усами. Поланецкому не хотелось первым начинать разговор, но и Гонтовский, засунув руки в карманы, упорно молчал.

«Однако хорошим манерам он так и не научился», — подумал Поланецкий, в свою очередь почувствовав неприязнь к этому бирюку.

Тем временем вернулся Плавицкий, спросив первым делом у Поланецкого: «Видал?», — а затем обратясь к Гонтовскому:

— Ты, Гонтось, на своей бричке поезжай, у нас только два места.

— Я в бричке поеду, потому что собаку везу для панны Марыни, — ответил молодой человек и, поклонясь, удалился.

Минуту спустя Плавицкий с Поланецким уже катили по дороге в Кшемень.

— Гонтовский, кажется, родня вам? — спросил Поланецкий.

— Так, седьмая вода на киселе. Они совсем обеднели. У этого, Адольфа, хуторок один остался и в карманах пусто.

— Зато сердце есть.

Плавицкий поморщился.

— Тем хуже для него, если на что-нибудь такое рассчитывает. Человек он, может, неплохой, да не нашего круга. Ни воспитания, ни образования, ни состояния. Марыня его привечает, вернее, терпит.

— А! Терпит все-таки?

— Видишь ли: я жертвую собой ради Марыни и сижу в деревне, она жертвует собой ради меня и тоже сидит в деревне. Вот как дело обстоит. А какое в деревне общество? Пани Ямиш много старше ее, молодежи нет, развлечений никаких, что тут делать? Запомни, мой мальчик: в жизни всегда приходится чем-то жертвовать. Надо это понять — умом и сердцем. В особенности тем, кто принадлежит к почтенным, старинным семьям. А что до Гонтовского, он всегда у нас обедает по воскресеньям, а сегодня, как ты слышал, еще и собаку Марыне везет.

Они замолчали, экипаж медленно катил по песчаной дороге. Перед ними с березы на березу — теперь уже в сторону Кшеменя — перепархивали сороки. Сзади ехал в своей бричке Гонтовский, размышляя приблизительно так: «Если он явился выжимать из них деньги, я сверну ему шею, а вздумает свататься к Марыне — тоже сверну».

Он с детства невзлюбил Поланецкого. Когда они изредка встречались раньше, Поланецкий его высмеивал, а то и поколачивал, будучи старше на несколько лет.

Наконец они приехали и через полчаса все вместе с Марыней сидели в столовой. Щенок Гонтовского, пользуясь привилегией гостя, вертелся под столом и без стеснения вскакивал всем на колени, радостно виляя хвостом.

— Сеттер-гордон, — сказал Гонтовский, — глупый еще, но вообще эти собаки умные и очень привязчивые.

— Чудесный песик. Большое вам спасибо! — сказала Марыня, любуясь щенком, его черной блестящей шерстью и желтыми надбровьями.

— Пожалуй, ласков чересчур, — промолвил Плавицкий, прикрывая колени салфеткой.

— И для охоты лучше, чем обыкновенные сеттеры.

— А вы любительница охотиться? — спросил Поланецкий.

— Нет, меня это никогда не привлекало. А вы?

— Да мне редко удается. Я ведь городской житель.

— А у кого ты бываешь? — спросил Плавицкий.

— Почти ни у кого. У пани Эмилии, у Бигеля, моего компаньона, да Васковского, бывшего моего гимназического учителя, большого оригинала, — вот и все. По делам приходится, конечно, и еще с разными людьми встречаться.

— Никуда не годится, мой мальчик. Молодой человек обязан бывать в обществе, особенно если вхож в него по праву рождения. Ты ведь не выскочка какой-нибудь, перед тобой все двери открыты. Нет, ты послушай меня. Вот и с Марыней точно такая же история. Два года назад, когда ей сровнялось восемнадцать, отвез ее на зиму в Варшаву. Просто так это не делается, сам понимаешь, потребовались некоторые затраты и усилия с моей стороны. И что же? Сидела с пани Эмилией по целым дням и книжки читала. Как родилась дикаркой, так дикаркой и останется. Можете пожать друг другу руки.