— Вашу руку! — весело воскликнул Поланецкий.

— Нет, по совести — не могу! — засмеялась она. — Потому что было не совсем так. Книжки мы читали, но я часто и выезжала с папой. Натанцевалась, кажется, на всю жизнь.

— Ну, не зарекайтесь.

— Я не зарекаюсь, но ни капельки не жалею.

— Значит, не сохранилось приятных воспоминаний.

— Одно дело вспоминать, а другое — держать в памяти.

— Что вы этим хотите сказать?

— Память — это как огромный склад, где хранится все прошлое, а воспоминания — крупицы, которые извлекаешь оттуда.

И, словно испугавшись собственной смелости, с какой она пустилась в отвлеченные дефиниции памяти и воспоминаний, Марыня залилась краской.

«Мила и притом неглупа», — подумал Поланецкий и сказал вслух:

— Вероятно! Мне и в голову не пришло!

И взглянул на нее с симпатией. Смущенная и вместе польщенная похвалой, Марыня и впрямь была мила. Еще сильней она покраснела, когда молодой человек продолжил самоуверенно:

— Завтра, перед отъездом, надо будет попросить и для меня оставить на складе хотя бы… местечко.

Но тон был шутливый, так что невозможно было обижаться.

— Хорошо, но тогда и я попрошу о том же… — сказала она не без кокетства.

— Ну, в таком случае и зачищу же я на свой склад, придется мне, видно, насовсем том поселиться!

Для недавнего знакомства это было, пожалуй, несколько нескромно, но Плавицкий воскликнул:

— Молодец! Не то что Гонтось, молчит, как воды в рот набрал.

— Я привык руками работать, а не языком, — уныло отозвался молодой человек.

— Тогда бери вилку и ешь.

Поланецкий засмеялся, но Марыня даже не улыбнулась: ей стало жалко Гонтовского, и она заговорила о вещах более доступных.

«Что это, кокетство или доброта?» — спрашивал себя Поланецкий.

Размышления его были прерваны вопросом Плавицкого, вспомнившего, видимо, свою последнюю поездку в Варшаву.

— Скажи, Стах, ты знаешь Букацкого?

— А как же! Ведь он и мне родня, даже еще более близкая.

— Мы чуть не с целым светом в родстве, буквально с целым светом! Букацкий был самым усердным Марыниным кавалером: все вечера подряд с ней танцевал.

— А теперь в награду отправлен пылиться на склад! — засмеялся Поланецкий. — Хотя этот, положим, не запылится, он так ревностно следит за собой, вроде вас, дядюшка. Первый франт в Варшаве! Что он поделывает, спрашиваете? Воздухом дышит, то есть выходит или выезжает прогуляться в хорошую погоду. А вообще он — порядочный оригинал, голова у него совсем по-особенному устроена. Такое замечает, на что другой внимания бы не обратил. Встречаемся мы как-то после его возвращения из Венеции, спрашиваю, что он видел. «Видел, говорит, плывут по каналу Скьявони пол яичной скорлупы и пол-лимона; встречаются, сталкиваются друг с дружкой, расходятся, опять сходятся, и вдруг — раз! — лимон оказался в скорлупе, и дальше поплыли уже вместе. Видишь, что значит гармония!» Вот все его занятия, хотя человек он образованный и большой знаток искусства.

— Говорят, он не без способностей?

— Возможно, только проку от них мало. Типичный небокоптитель. И был бы при этом хоть весел, а то еще вдобавок меланхолик. Да, забыл сказать: он в пани Эмилию влюблен.

— У Эмилии много бывает гостей? — спросила Марыня.

— Да нет. Я бываю, Васковский, Букацкий, ну, Машко еще, адвокат, — покупкой и продажей имений занимается.

— Ну да, она столько времени Литке уделяет, куда тут принимать гостей.

— Да, Литка, бедняжечка, — вздохнул Поланецкий. — Может, подлечится в Райхенгалле, дай-то бог!

И безработное лицо его омрачилось. Теперь Марыня в свой черед взглянула на него с симпатией. «Да, наверно, он добрый», — подумала она опять.

— Машко, Машко… — повторил, как бы про себя, Плавицкий. — Тоже за Марыней увивался. Но не понравился ей. А что до перепродажи имений, при нынешних жалких ценах…

— По словам Машко, именно сейчас выгодно их покупать.

Между тем обед подошел к концу, и они, перешли в гостиную пить кофе. Плавицкий подшучивал над Гонтовским, что обыкновенно служило у него признаком хорошего настроения, а молодой человек довольно терпеливо сносил насмешки ради Марыни, но с такой миной, которая ясно говорила: «Кабы не она, ты бы у меня запел по-другому!» После кофе Плавицкий стал раскладывать пасьянс, а Марыня села за фортепьяно. Играла она не бог весть как, но было приятно смотреть на ее миловидную головку, которая с такой спокойной грацией вырисовывалась за пюпитром. Около пяти часов Плавицкий сказал, глянув на часы: