В доме жила также ее старшая сестра с ребенком.

— Мужа убили? — спросил я как-то, имея в виду — на войне.

— Ее муж чеченец.

— Ну и что, чеченец?

— Хотя он был партийный работник.

— О чем ты говоришь?

— Ты не знаешь?

Я не знал.

— Два года назад всех чеченцев забрали в одну ночь и увезли куда-то. Детей чеченцев тоже увозили, но сестра — осетинка, ей разрешили оставить дочку здесь. Отца у дочери теперь нет.

— За что?

— Сказали, чеченцы сотрудничали с немцами. Ее муж не сотрудничал!

— И дети сотрудничали?

— Ее муж не сотрудничал, — повторила она. И замолчала на этот вечер.

Гром грянул в сентябре.

— Младший лейтенант, вы должны явиться сегодня в восемь вечера в особый отдел дивизии.

Особый отдел! Что им надо? Узнали о наших разговорах? Как?

Я немедленно отпросился со службы и стал сжигать все свои рукописи, все проекты, все, включая цитаты из классиков марксизма. Эти цитаты поддерживали мои собственные идеи, но определенно не официальные советские. Как, впрочем, и не другие идеи тех же классиков. В их писаниях была куча противоречий. Жили классики давно и писали свободно и плодовито, не боясь следователей и тюрем того будущего строя, за который боролись. У меня еще не было милых встреч с чекистами, но я чувствовал кожей: ни Маркс, ни Ленин не спасут меня. Я жег все подряд, переводя классиков марксизма в дым и пепел. Толстые тетради горели плохо, вокруг хлопотали детишки, давая мне советы на четырех языках сразу. (Я снимал комнату в армянской семье, побывавшей под немецкой оккупацией, на территории Осетии, входившей в состав России.) Наконец все сгорело. «Ну, это прошло благополучно, — подумал я. — Классики истлели».

В особом отделе дивизии вели беседу три одинаковолицых офицера.

— Вы кандидат партии?

— Да.

— Как патриот и молодой коммунист вы обязаны помочь нам.

— Да. Понятно. А что — помочь?

— Да нет, это, собственно, ваш обычный доят. Сами знаете, империалистические разведки действуют все более нагло. Не секрет, что в нашу армию засылают шпионов. И вербуют шпионов. Из морально разложившихся, политически неустойчивых личностей.

Они посмотрели на меня испытующе, не разложился ли я морально-политически.

— Из морально разложившихся, политически неустойчивых. Такие могут оказаться и в вашем полку. У вас офицеры, вот хоть за вашим столом в столовой, ведут разговоры о делах службы очень свободно. Нечаянно проговорятся о вещах секретных. В армии все секретно. Мы должны вовремя пресекать. Если надо — пресекать решительно. Понимаете?

— Понимаю.

— И?

— Да. Понимаю. А что — и?

Я лихорадочно соображал. Знают или не знают? Почему говорят о нашем столе? Это же как раз наша компания. Или только подозревают? Надо продолжать разговор. Может быть пойму что-нибудь. Надо понять.

— Да… И — что? — спросил я еще раз.

— Что? Просто записывайте все, что услышите, и на следующий день передавайте вашему начальнику спецотдела. Только не в полку садитесь писать! Дома, чтобы никто не видел.

— Да… А что… что записывать?

— Все! Все. Мы сами разберемся.

— Но… иногда… говорят о бабах…

— О бабах не пишите. Впрочем, смотря какая баба. Ха-ха. Запоминайте имена.

— Имена? Ага. И?

— Записывайте и передавайте в спецотдел.

— Понятно. Но… или вот о погоде…

— Младший лейтенант, что это вы? Вы же грамотный офицер! Соображайте сами. Да — выберите фамилию.

— Фамилию?

— Фамилию. Своей фамилией не подписывайтесь.

— Фамилию. Какую?

— Это неважно. Любую, лишь бы не вашу.

— Хорошо. Нотов.

Это была фамилия агента царской охранки из одного детектива.

— Нотов. Прекрасно. Подпишитесь.

— Подписать?? Что… подписать?

— Пока ничего. Мы с вами еще встретимся. Сейчас вы пока обязуетесь не разглашать содержание и сам факт нашей с вами беседы.

Я посмотрел. Там было только о неразглашении. Я подписал.

Всю ночь я обдумывал «беседу». Знают? Нет? И вывел, что не знают ничего, кроме того, что мы друзья и любим поболтать. Иначе был бы не тот тон «беседы». Они бы не сказали «соображайте сами». Они бы припугнули, что знают, мол, кое-что, чтобы прижать к стене и заставить подписать бумагу о сотрудничестве сразу же. Нет, они постарались бы не дать мне никакого ходу. Все ясно. Говорить с ними больше не о чем.

Утром я сказал полковому особисту:

— Знаете, я не смогу доносить на товарищей, характер не позволяет.

— Как? А вы понимаете, что это вам даром не пройдет?

Я пожал плечами. Все спрашивают, понимаю ли я. Я понимаю. Через час он повел меня к офицеру из особого отдела округа.

Это был довольно старообразной наружности молодой человек. Разговор шел один на один.

— Я не могу следить за товарищами, — сказал я. Я хотел сказать «шпионить», но вовремя спохватился: шпионы не у нас, у империалистов. У нас разведчики и патриоты.