— Как ты расцениваешь свое увольнение? — спросил деловым тоном, и острый его веснушчатый нос еще больше заострился.

Это было удивительно: он задавал вопросы официально и демонстративно.

— Увольнение незаконно, — ответил я.

— Не-за-конно, — он записал.

— А тогда как ты оцениваешь свою антипартийную речь?

Спросил насмешливо и поставил галочку в книжке, очевидно, против первого вопроса.

— Вот это и незаконно. Какая связь между речью на собрании и способностью к работе?

— То есть как?.. Ну, ты даешь! — изумился он, поставил еще одну галочку.

Я вспомнил один разговор с ним в студенческие годы. «Только коммунисты, — объяснял он, — только они — полноценные граждане. Остальным доверять нельзя, просто глупо». Я счел тогда за лучшее не спорить.

Он жил в центре Москвы в густонаселенной коммунальной квартире внутри старинного особняка напротив министерства обороны. Семья ютилась в маленькой комнатушке. Конечно, там в каждой комнате жило но семье, но одна комнатка, симпатичная, без окна, правда, была отдана ему одному и набита радиотехникой, которой он страстно увлекался с детства. Замечательные родители и добрые соседи, подумалось мне, когда я был у него в гостях. Потому что и безоконная комната — комната, ради которой соседи могли бы еще какой прелестный донос накатать! Теперь, слушая его вопросы, я запоздало сообразил, что добрыми были, видно, не соседи, а чекисты, разрешившие мальчику заниматься любительской радиосвязью в самом центре сталинской Москвы.

Еще через тридцать минут, по таинственному распорядку, появился начальник отдела кадров. Сергей аккуратно сложил записную книжку и ушел.

— Вот ваши документы, — сказал кадровик.

— А у вас там лежат еще акты о сдаче кандидатского минимума.

— Лежат. Но они вам больше не понадобятся.

— Почему? Когда-нибудь в будущем.

— Вы, Орлов, не понимаете? Они вам никогда! Понятно? Никогда не понадобятся!

— Ну, все-таки они не ваши. Отдайте, пожалуйста.

— Я принесу, — сказала его заместитель, которая явилась сюда, может, просто поглядеть на меня. — Подожди.

И принесла документы.

Три года назад, в конце 1952 года, когда врачей-евреев еще пытали на Лубянке, а журналисты, писатели и кое-кто из ученых самовозгорались от гнева на этих выродков, пожелавших отравить самого товарища Сталина, меня, русского, принимали здесь на работу. Эта женщина, вынеся мне в проходную новенький пропуск, поглядела на меня, улыбнулась и ткнула пальцем в фото: «Русский? Русский, да?» Я посмотрел на свою фотокарточку, посмотрел на нее: красивая, смуглая, черноволосая баба. «Ты у них, дура, тоже не сойдешь за славянку», — подумал я, но не сказал. Бывают времена, когда слово — серебро, а молчание — золото. Женщина, впрочем, оказалась вполне, приличным человеком.

Когда люди принимали меня за еврея, мне хотелось ответить: «Нет, я не еврей, я русский». Но сказать так было бы непорядочно в дни гонений на евреев.

Наконец я вышел на улицу. В голове стоял звон.

Веселого все-таки было мало. Лучший физический институт был теперь закрыт для меня. Да и что уж там, прочие институты тоже…

— Орлов, садитесь!

Я обернулся. Черная «Волга» подплыла неслышно, дверца была уж открыта.

— Куда? — спросил я.

— На кудычкину горочку! — бодро ответил, выглядывая из глубины, человек мезенцевского министерства, знакомый. — Сюда, сюда садись.

ИТЭФ расположен на юго-западной окраине Москвы. Машина катила к центру. Проехали Даниловское кладбище, старое, заросшее, куда, бывало, всей семьей — отец, мать, Петя, Митя, бабушка — ходили на могилу моего деда, подправляли деревянный крест, убирали напавшие за зиму сучья, листья, сидели, закусывали, я гулял вокруг. («Как же я забыл о нем, не разыскал могилы?») Выехали на Полянку, улицу моего детства, свернули в кривое колено переулка, мимо материного как раз подвала («С матерью не попрощался!»), и остановились. ГЛАВАТОМ, Государственный комитет по использованию атомной энергии. Но ведь и Маслянского вначале не на Лубянке встречали…

Без всяких проволочек меня провели сквозь все охраны в какую-то комнату на второй этаж. Министерский человек грузно уселся на стул, глядел угрюмо, замотанно, старый человек. Я разглядывал шкафы с папками, зеленое сукно на столе, казенные занавески на окнах.

Вошли трое в штатском. Министерский подтянулся, выпрямился, выглядел снова молодцом.

— Иванов, — представился один.

— Петров, — сказал другой.

— Сидоров? — спросил я третьего.

— Да. Откуда знаете? Нет, я Николаев.

Они рассмеялись, уселись, закурили.

— Не курите, Юрий Федорович?

— Нет.

— Это хорошо. Курить — здоровью вредить. Может вы и нас поучите воздержанию? А что?

Они еще посмеялись. Нахмурились.

— Вас пригласили, Орлов, для серьезного разговора, — сказал Николаев. — Может быть нашего последнего с вами разговора.

— Ну, ну, бог даст, не последнего, — сказал Петров. — А? Юрий Федорович? Не последнего?

— Нас очень беспокоит, Орлов, ваше, м-м-м, легкомысленное, я бы сказал, поведение после вашего исключения из партии. Нам не ясно, осознали ли вы, Орлов, всю тяжесть вашего… будем называть вещи своими именами, преступления.