Неутомима бабушка и в разговоре.

— Пришли мы нынче, Егор, в потайное место. Никто не знает, только я да Зюзя, а он вишь какой — ничего не помнит. А, было, мы с ним вдвоем здесь в саду работали. Теперь заросло все лесом, а я все равно различаю. Смотри-ка, смотри хорошенько, вишь, липы рядами идут. Саженые. Богатая усадьба была. Уче-еные были люди. Я у них тоже и в няньках работала. Книжки на чердаке — это они давали. В девятьсот шестом году как сожгли усадьбу, так господа и забросили это место.

Я уж давно перетащил те книжки с чердака в свой угол в горницу и наслаждался красочными картинками, описанием амеб и инфузорий, фемопильского ущелья и таинственной лейденской банки. Бабушка хорошо читала по церковно-славянски, гораздо легче, чем современные сочинения, вроде брошюрок по садоводству, которых у ней было много. Я начал их читать к шести годам и она гордилась этим.

— Все пожгли, разорили до основания, — говорила бабушка, шустро обирая ягоды своими маленькими ручками. — Думали, так лучше будет. Мы новый мир устроим. Я и сама так думала. А на разоре-то бурьян растет. Я вот в гражданскую войну вовсе до сумы дошла. Побиралася… Ты одну ягодку в банку, одну в рот, одну в банку, одну в рот… А что ж, что побиралась? Побираться не грех, коли греха на душе нет. Возьму Феденьку, возьму Петеньку, Зиночку дома оставлю, и пойдем, и пойдем но селам. Кто где хлеба кусок, кто и пирожка даст. Кто рубашечку. И что же? Все живы. Все сыты.

Она хитро улыбалась всеми морщинами своего живого маленького лица; так, как будто всех обманула.

— А ведь и мы с тобой теперь вроде как побираемся. А? А живем!

Начинал накрапывать дождь, дождь перешел в ливень. Мы уселись под елью.

— Жить можно, Егорушка. Трудись только. Трудись и трудись. Бог даст.

Я считал, что мы живем замечательно. И правда, за два года этих далеких лесных путешествий, молочно-ягодных обедов в лесу я окреп необычайно.

Бабушка присматривала за Зюзей.

— Зюзя знаешь какой был? В пятьдесят-то лет коня догонял.

— Коня-а?

— Да. Он коней пас, Зюзя. Прыткий. А вот черт попутал — и нет Зюзи. Бог наказал.

— Черт? Как попутал?

— А никак, никак. Пойдем ему молочка отнесем.

Мы входили в зловонную Зюзину развалюху, ставили банку молока на подоконник. Зюзя сидел на печке, свесив ноги, перед печкой висела детская люлька.

— Ну что это ты опять натворил в люльке-то? Зюзя! — с укоризной выговаривала бабушка. Страшный косматый старик что-то мычал. Бабушка молча убирала.

— Не дает снимать люльку, и только. Без ума, а силища. Так и ходит и по малой нужде и по большой прямо в люльку.

Много лет спустя, перед войной, я гостил у бабушки и спросил о Зюзе. Он был еще жив, и она все еще посматривала за ним.

Сидя с ней под черемухой возле нашего дома, я увидел незнакомого высокого аккуратно одетого мальчика, медленно идущего по пыльной дороге. Он смотрел себе под ноги.

— Это, видишь, его сын и внук. Зюзи, — сказала бабушка.

Я промолчал. Я перестал любить расспрашивать.

— Дочь его как родила, так скоро и уехала от позора. И никогда не приезжала, прокляла отца. А вот теперь пустила сына повидаться. Помирает Зюзя.

И тогда я понял, что это была его люлька, этого мальчика.

В 1931, когда мне пошел восьмой год, бабушка отвезла меня в Москву.

Наконец все мы жили вместе. Тайно любимый отец и непонятная мне мать были рядом со мною.

Мама любила хохотать до одурения.

— Все хихоньки да хахоньки, — упрекала ее бабушка.

— Не хаханьки, — разъяснял Петя, — смехуечки.

Мама обижалась, надувала губы и уходила.

— Поповские галоши, — говорила бабушка. — Ну не губы у Клавы, а галоши поповские.

— Ха-ха-ха! — смеялась мама, тут же возвратясь. — Ха-ха-ха! Харя-то что, ха-ха-ха! Привел проститутку. А утром в окно кинул, кричит: «Мети мусор, дворник!» А дворничиха, ха-ха-ха, его же, Харина, мамаша. Приходит с метлой. Ба! Вот так мусор сыночек выкинул! Ха-ха-ха-ха!

— Тьфу ты, — плевалась бабушка.

Смеялись Петя с Митей. Улыбался абстрактно отец, размышляя над чертежной доскою. Улыбался, глядя на него, и я, чтоб не заплакать. Я видел утром: лежала женщина с переломанными руками, кровь лилась изо рта и ушей, толпа смотрела. Бандит бросил ее с пятого этажа. Этот город ошарашил меня.

Отец решил, что в школу мне рано.

— Пусть освоится. Вот сходи-ка, рыжичек, за хлебцем.

Зажав хлебную карточку в одной руке, деньги в другой, я летел в магазин.