— Это я, Салли… Вы меня не узнаете? У Эдана разболелся живот, и он сейчас лежит. Остальные пошли к старому Матиасу, может, еще подойдут, если успеют.

Она широко открыла дверь и пристально посмотрела на него:

— Ну что же, входи, Гилли. Раз так, мы сможем спокойно поговорить. Ты не против?

Он молча шагнул в переднюю. Всюду царил полумрак. Эти вечные сумерки как-то завораживали, располагали к откровенности. Прошли в комнату и устроились в глубоких креслах по обе стороны от камина, в котором слабо тлели угли. «Как будто всю жизнь вместе прожили», — подумал Гилли. Он не знал, как ему держать себя, с чего начать разговор.

— Сегодня холодно, особенно когда ветер начинает дуть.

— Да, кажется, так. Но я, честно говоря, уже три дня не выходила из дому. Может, завтра, если только будет не очень сыро.

— Да, мне же надо вам по дому помочь. Может, купить что надо? — сказал Гилли, вставая.

— Садись! — резко прервала она его. — Ничего мне не надо. Поговорить с кем-нибудь — вот чего мне не хватает.

Гилли сел, и оба напряженно, замолчали.

— Я потом все вас вспоминал… — начал он нерешительно. — То ли мне вам что-нибудь рассказать о себе, а лучше! — вы мне что-нибудь расскажите. Я же вижу одних только ребят, а они мало что в жизни понимают…

— Подожди, — она дотронулась рукой до его колена, — не хочешь ли выпить чего-нибудь? Лимонаду или, может, чего покрепче?

Гилли заметил, что, глаза у нее блеснули.

— Что же, не откажусь, — спокойно ответил он. Он вспомнил тот день, когда нашел в себе силы отказаться от нее, уйти. Теперь она будто смеялась над ним, в ее голосе был вызов, в глазах, которые сейчас казались воплощением нежности, мелькали дьявольские огоньки.

— Ну, давай! — она вложила в его пальцы старинный высокий бокал с каким-то ликером, и в эту минуту он почувствовал сухое тепло ее руки. Тогда, когда оба они были молоды, им как-то не приходило в голову пить вместе (может быть, все сложилось бы по-другому?), да и позже он этим как-то мало увлекался. А она? Говорят, одинокие женщины иногда становятся настоящими алкоголичками. Салли налила себе немного ликера в такой же старинный бокал и блаженно откинулась на спинку кресла.

— Я вообще-то не отсюда, — сказала она, вздыхая. — Моя бы воля, из своей деревни никуда бы не уезжала. Я ведь там всю жизнь прожила. Но так уж вышло. Там случилась одна ужасная вещь, не хочу сейчас про это рассказывать, после этого я не могла там оставаться. Ужасно тяжело было расставаться с домиком своим, с садом… Но тебе этого, я думаю, не понять. Откуда тебе знать, что такое любовь к земле. У тебя ведь нет настоящей родины.

Гилли слушал ее с удивлением. Ведь она же не настоящая ирландка. Откуда ей знать, что такое «любовь к земле», это ведь ее предки эту землю завоевали и растоптали. Наверное, чувство родины и национальное чувство — это не совсем одно и то же.

— А яблоневый сад, — спросил он небрежно, — с ним все в порядке?

— Да, конечно, остался, как был. Но откуда ты вообще знаешь про этот сад?

Гилли покраснел.

— Мне про это мать рассказывала. Она раньше бывала в тех местах. Она мне говорила, что там был огромный яблоневый сад и особняк. Но потом решили проложить шоссе, оно должно было идти прямо через сад.

— Верно, да оно с одного только угла задело сад. Мне они тогда сами перенесли ограду. Так что от этого шоссе я мало пострадала, вот разве что шум. Но я жила с другой стороны, в сторожке. А дом наш опустел, брат мой на войне погиб, отец умер… Что я одна могла? Он и стоял пустой, чинить его надо было, а у меня ни денег, ни сил. Перебралась в сторожку, там мне вполне места хватало. А дом? Плевать мне на него было. Неприятно, конечно, было бы увидеть, как он разваливается у меня на глазах, но уж до этого дня я бы не дожила. А потом все это случилось, и мне вообще пришлось убираться оттуда. Так-то вот. — Она отхлебнула из своего бокала. — Тебе не жарко? Не хочешь снять свою куртку? Да и свитер этот тебе ни к чему.

Гилли медленно снял куртку и свитер и остался в одной рубашке.

— Грустно как-то все это. А вам не жалко было уезжать?

— Нет, не жалко. Все, что могла я потерять, я потеряла гораздо раньше. У меня был брат, которого я просто обожала, и он в восемнадцатом году погиб во Франции. Вы все теперь какие-то другие. Мне, знаешь, больше всех нравится Эдан. Вы все над ним смеетесь, а ему это больно. Особенно этот Лиам. Здесь ведь еще и социальные различия играют роль. Видно, Лиам из очень богатой семьи. А Эдан нет. Вот его и выставляет Лиам дураком. А Эдан от этого мучается. Ты никогда об этом не думал?

Гилли действительно не задумывался о социальном неравенстве, которое могло управлять взаимоотношениями между находящимися в одинаковых школьных условиях мальчиками.

— Ну, не думаю… — протянул он, — ведь и личные качества тоже играют тут роль… — Внезапно он почувствовал ревнивую неприязнь к этому «несчастному» Эдану. — Наверное, вы любили гулять по этому саду, когда солнце светит, весной или, наоборот, осенью, когда всюду запах яблок?

— Я как раз подумала об этом! Как ты догадался? Слушай, может быть, твой отец тебя научил читать мысли? У них ведь там на Востоке и не такое бывает. Да?

— Нет, что вы… Но я как-то иногда что-то чувствую… Порой кажется, что сумел бы…

— Ну, давай, вперед!

Он взял ее за руку.

— Мне кажется, в жизни вы не были слишком счастливы. У вас в юности было много разных бед, но особенно вас тяготила какая-то потеря… Это… Это… связано с любовью. Вот, я чувствую сейчас вашу нежность… но все обрывается. Между вами что-то произошло. Я так ясно вижу: солнце, яблоневый сад, день вашей последней встречи…

— Замолчи! Господом тебя заклинаю: замолчи! Это ужасно! Ты читал в моих старых мозгах, как в книге. Мне теперь будет просто страшно с тобой общаться.