— Я всему поверю, что ты мне расскажешь.

— Да нет, это я так, вообще…

Дружба. Доверие. Любовь…

Глаза мои видят. Так будем же друзьями!

Да, по моему мнению, уже пора ему выходить из дома. И по его мнению, пора. Увертюра кончилась. Девушки направо, юноши налево, раз, два, три — и поворот! Все вперед левую ногу, мах в сторону, поворот! Ох уже эти наши народные танцы! Говорят, раньше некоторые фигуры кончались вывихами. Теперь, ясно, никто так не старается.

Он стоял у сарая и наблюдал, как вверенные ему юноши совместно с вверенными кому-то другому девушками пытаются изобразить нечто в роде рила.

— Во, смотрите, Шемус стоит, стену подпирает. Вы что с нами не танцуете? Боитесь питье разлить, которым себя опять накачали?

— Пойди лучше к девочкам, Михал, потанцуй с ними.

— А чего мне с ними танцевать? Дуры вонючие…

— Ох, смотри, Михал, дождешься ты у меня!

— Ой, да, вы никак собираетесь от стены отклеиться? И упасть не боитесь? А Кэвин почему не танцует?

— Ему можно, он свое оттанцевал, все эти танцы наизусть знает.

— Подлиза ваш Кэвин и больше никто. И чего это вы его так любите?

— Тебя спросить забыл. Ладно, Михал, давай иди к остальным. Эй, все теперь станьте по четыре, попробуем «Шум болот».

— Ой, не надо! Это же просто ужас! Все ноги переломать можно. Это вообще не танец, а сплошные выкрутасы!

— Прямо тебе на заказ, Михал.

— Кэвин, это он сейчас чего сказал?

— Ничего. Иди ты…

— Шемус, а Кэвин ругается!

— Тихо! Ладно, отдыхаем. Завтра еще раз попробуем.

— А если вы ругаетесь по-ирландски, я тоже могу и не такое закрутить…

— Уймись, Михал, прошу тебя, помолчи.

Глаза бы мои его не видели…

Уфф…

— Знаешь, — сказал Бродяга Гилли как-то вечером в спальне, — я думаю, что Кухулин похож на рокера. Правда?

— Ты откуда это взял?

— Я это взял на уроке ирландской литературы.

— Чего-чего? Что за глупости?

— Совсем не глупости. Помнишь то место, где Кухулин говорит, что предпочел бы рано умереть, но прославиться на века? В «Похищении»{15} есть такой эпизод, где про его детские подвиги.

— Ну, положим, помню. Но при чем тут…

— Вот настоящие рок-певцы тоже считают, что лучше до старости не доживать.

— Имеешь в виду Хендрикса, о котором рассказывал Эдан?

— Да. Но он, по-моему, еще слишком зажился. Я имел в виду скорее Сида Вишеса. Вот это да! Мне бы хотелось быть таким, как он. Знаешь, жутко не хочется становиться старым. Лучше молодым умереть и все!

— Тебе слишком мало лет, чтоб судить об этом. — Гилли усмехнулся. — Быть молодым тоже иногда не слишком приятно. Впрочем, тебе этого пока не понять.

— Мне, между прочим, уже почти четырнадцать. Умею шевелить мозгами. А ты хотел бы быть таким, как наш учитель ирландского? Ему сколько, двадцать два года, так он только и говорит, что о работе. Ужас! Считаю, после двадцати вообще уж не жизнь. Мой отец, кстати, так говорил, что только в юности и бывает что-то хорошее.

— Ерунда какая! А по-моему, наоборот, быть молодым — самый тяжелый труд. Потом начинаешь работать, и работа тебя за собой ведет. А сейчас мне каждый шаг дается прямо с кровью. Ты вот помнишь Ойсина, как он вернулся из страны вечной юности? — Бродяга кивнул. — Представь, как ему было там трудно. Потому он и запросился обратно. А я вот все это сейчас переживаю. И ты так уверенно говоришь про этих певцов, которые умерли молодыми, будто точно знаешь, что они этого хотели. Думаешь, сейчас они так уж довольны?

— Ну, довольны, не знаю, но у них теперь, я думаю, есть чувство удовлетворения.

— От чего?! От того, что уже умерли?! Думаешь, у какого-нибудь Мика Джэггера, если ему уже столько лет, никакого, как ты говоришь, чувства удовлетворения нет? А ты еще и Хендрикса называл старой развалиной.

— Ну, он же на гитаре играл — там нужен опыт, мастерство, а быть хорошим певцом — тут только талант и молодость.

— А как же Джон Маккормак?

— Это кто?