Так и коротал он свою старую одинокую жизнь. Детей у него никогда не было, а жена давно померла. И всегда всем доволен был отец Патрикей, и никогда у него не переводилось дома зелено вино, хотя часто не хватало хлеба.

И теперь, припрыгивая, очевидно, в сильном волнении, он не забывал прикладываться к жбанчику, после чего вздыхал, крестил рот и шептал: «Не то грех, что в уста, а что из уст, так-то!»

В последнее время отец Патрикей катался как сыр в масле. Ни в чем не было у него недостатка, а все потому, что добр.

Отец Патрикей самодовольно поглаживал свою тощую бороденку. Кругом Калуги ужас и разорение, масса женщин с детьми бежали в город из сожженных шайками Болотникова деревень, спасаясь от смерти и бесчестья.

И однажды поздно вечером в двери отца Патрикея постучались. Старичок, которому нечего было бояться, открыл дверь и впустил ночных посетителей.

Это были четыре женщины и с ними мужчина. Они все были одеты в грубые посконья и лапти, как беднейшие люди.

— Батюшка, укрой, дай отдохнуть, измучились мы, спасаючись, не откажи.

Отец впустил их в каморку. Мужчина, совсем молодой, войдя, потянул своим длинным носом направо и налево и произнес:

— Важно: и вино и капуста.

Отец Патрикей выставил все, что у него было. Но чем больше он присматривался, тем яснее убеждался, что его гости не простые крестьяне, тем более что у длинноносого молодца несколько раз срывалось обращение «боярыня» к пожилой женщине.

Еще больше убедился он в этом, когда заметил у старой «боярыни» объемистый мешочек серебра. Она вынула из этого мешочка рубль и дала длинноносому.

Отец Патрикей сообразил, что можно сделать и доброе дело и кроме небесной награды, которая еще когда-то будет, получить земную… Под его лачугой был подвал, устроенный прежним владельцем, огородником. Отец Патрикей радушно предложил его своим гостям, в чем не раскаялся.

Так и жили у него его гости, очевидно выжидая времени двинуться дальше. Отец Патрикей не надоедал расспросами, но, по некоторым подслушанным словам, понял, что дело неспроста, и, уже не стесняясь, стал звать одну старуху боярыней, а одну из молодых боярышней. Других же звал просто: одну теткой, другую Ульяной, а длинноносого молодца Сорокой.

Это действительно была старая боярыня Ощера с Ксешей и своими верными слугами.

Полюбивший Ульяну Сорока ради нее изменил Темрюкову и поклялся ей доставить боярыню с боярышней в Москву. С опасностями и трудностями, где в телеге, где пешком, то с толпой несчастных, разоренных погорельцев, то с воровскими шайками добрались они до Калуги и тут узнали страшные вести. Дорогу загораживали полчища Болотникова, а к нему на помощь неслись Шаховской с Темрюковым и каким-то новоявленным царевичем Петром, сыном Федора Ивановича, племянником царя Димитрия. Калуга была между двух огней — ни вперед, ни назад. Положение Ощеры и Ксеши было отчаянное. Им оставалась только одна надежда — хорошенько спрятаться и ждать спасения от Скопина.

Пока, благодаря заботам Сороки, раздобывшего массу перин и соломы, ковров и одеял, им было тепло в подвале, тот же Сорока в изобилии приносил всякую снедь, по большей части пропадая из дому на целые дни и появляясь поздно ночью. Он же приносил новости.

Однажды он долго не являлся, наконец пришел, принеся куль картошки и капусты, и рассказал, что великий гетман снова встретил Скопина и снова молодой князь разгромил его свежие войска. Он сам был теперь у Болотникова. Он рассказывал, как три дня отсиживался великий гетман в Коломенском и как князь Михаил выбил его оттуда и заставил сдаться казаков с их атаманом. Рассказал, в каком неописуемом ужасе бежит гетман и как его расстроенные, но все еще сильные войска при каждой тревоге бросают оружие и бегут, не помня себя, с дикими криками:

— Михаил, князь Михаил за нами!

Но судьба хранила гетмана на сей раз. Царь захотел наградить Скопина и велел ему вернуться в Москву. Вернуться в Москву, не кончив победы! Скопин колебался, но царь был настойчив.

— Для покоя Руси повинуюсь царю, — произнес Скопин царским посланникам.

Он уехал из войска, и словно живая душа была вынута из этой еще недавно такой грозной силы… И словно тяжелый кошмар рассеялся над головой великого царского гетмана. И все войско его повеселело и ободрилось. И действительно, с отъездом князя Михаила сразу прекратилось наступление, и Болотников, никем не тревожимый, лихорадочно и днем и ночью укреплял Калугу, готовясь к осаде.

Несмотря на все оказываемые почести, хмур и сумрачен вернулся в Москву Михаил Васильевич. Ни колокольный звон, ни торжественная встреча и народные приветствия, ни сан боярина, ни ласки царя не внесли покоя в его смятенную душу. Слова приветствия и хвалы замирали на губах придворных, когда князь Михаил, словно выросший и возмужавший, с выражением презрения в плотно сжатых губах и гневными огоньками в потемневших глазах проходил по залам нового дворца, выстроенного себе Шуйским, где скупой царь справлял теперь победы своего племянника и свое новоселье.