Увидя Равоама, он слегка нахмурился, недовольный, что прервали его мирные занятия, и тотчас отослал домой Фанни. Ему не нравились взгляды, какие бросал на дочь его достойный товарищ. Они тесно были связаны и жили, по-видимому, добрыми приятелями, но больше всего на свете боялись друг друга. Фидлер завидовал близости Равоама к царю, а Равоам — богатству Фидлера, его большой практике и страстно мечтал о его дочери.

— Что? — спросил Фидлер.

— Дело! — коротко ответил Равоам. — Пойдем куда-нибудь, поговорим.

Фидлер привел его в каморку, в которой некогда лежал раненый Вышанский.

— Хочешь заработать несколько тысяч флоринов, вотчину и каждый год из царской казны триста тысяч рублей? — спросил Равоам.

У Фидлера даже дух захватило. Он широко раскрытыми глазами глядел на Равоама.

— Как? — едва пролепетал он.

— Для этого тебе надо ехать в Калугу.

Лицо Фидлера исказилось ужасом.

— Никакая опасность не угрожает тебе.

— Что же я должен делать в Калуге? — нетвердым голосом спросил Фидлер.

Равоам помолчал и потом начал шепотом:

— Великий гетман болен, он едва сидит на лошади, ты должен его вылечить, — со зловещей улыбкой закончил он.

Фидлер пристально посмотрел ему в глаза и по выражению хищных, жестоких глаз понял, чего от него хотели. Его лицо приняло зеленоватый оттенок, глаза беспокойно забегали по сторонам, и он стал заметно дрожать…

— Никакая опасность не угрожает тебе, — повторил Равоам. — Ты с опасной грамотой пройдешь через царское войско и, как перебежчик, явишься в Калугу. Я говорю тебе, что гетман болен.

Фидлер молчал, взвешивая в уме выгоды и опасности предложения. Как все отравители, он был труслив, но, подумав, он пришел к убеждению, что опасность очень невелика. В продолжение суток, когда будет выздоравливать гетман от той болезни, которая называется жизнью, он успеет скрыться, а там целое богатство…

На душе у Фидлера прояснилось. Единственное, что тревожило его, это как он оставит Фанни, но, подумав, он решил и этот вопрос. На время отсутствия он устроит ее у соседа сапожника Иоганна, кстати, и Фанни любит эту тихую семью, состоящую из скромного Иоганна, жены его, толстой Матильды, и двух пузатых детишек: Карла и Макса. Лицо Фидлера совсем прояснилось, и он ответил:

— Я еду!

— Сегодня ночью я зайду за тобою, — произнес, вставая, Равоам, — царь хочет видеть тебя сам…

Фидлер подозрительно взглянул на приятеля.

— Он даст тебе деньги и свое царское слово.

«Это вернее», — с облегчением подумал Фидлер.

Царь принял Скопина очень ласково, вздохнул, что племянник оставляет его одного в Москве в такое время, и охотно изъявил согласие на его отъезд. Но при этом просил его пробыть несколько дней, собрать отряд.

— За тобой, Миша, вся Москва тронется, бери кого знаешь, — закончил царь.

И хотя Скопин думал, что ему нельзя терять ни минуты, он все же согласился с царем. Ему все больше хотелось явиться к Калуге со своими людьми, чем одному.

Глубокою ночью шли Равоам и Фидлер по улицам. Фидлер робко следовал за своим товарищем. Его пугал даже шум его собственных шагов. А идти было небезопасно. На некоторых улицах пьяные сборища громко вопили в честь царя Димитрия, проклиная Шубника, задевали проходящие дозоры стрельцов и часто вдруг совершенно неожиданно кричали в честь князя Михаила, когда встречные стрельцы говорили, что их послал князь Скопин.

Фидлер облегченно вздохнул, когда очутился во дворце… Мрачный и унылый вид имела горница, в которую ввели Фидлера. Просторная комната была освещена только двенадцатью лампадами, горевшими перед киотом. По стенам неподвижно сидели люди. В самом светлом углу под образами сидел царь. Все хранили глубокое молчание.

Тайный ужас овладел Фидлером, когда он отдавал земные поклоны царю. Прямо перед царем стоял черный аналой, на нем лежало Евангелие и золотой крест.

— Я узнал, — как во сне услышал Фидлер скрипучий голос царя, — я узнал, что во имя Бога и для спасения царя и Руси хочешь ты принять на себя великий подвиг. Правда ли это?

— Правда, великий государь, — ответил Равоам, стоявший за Фидлером.

— Правда, — беззвучно, помертвелыми губами произнес Фидлер.

Лампадки вспыхивали и мерцали, и то яснели, то темнели святые лики Божественного Младенца и Девы, Его Матери. И даже в «басурманскую» душу Фидлера закрался суеверный ужас. Темные тени по стенам горницы двинулись и дрогнули. При неясном свете лампад Фидлер все же узнал хитрое, непроницаемое, с застывшей загадочной улыбкой лицо князя Василия Васильевича Голицына, мрачные глаза Татищева и седую бороду Нагого. Было еще три-четыре человека, но их не знал Фидлер.