— Это я могу, — сказалъ онъ весело.

Рубашенковъ вынулъ часы, посмотрлъ на нихъ и махнулъ рукой. Тимоей пустился что есть духу бжать, засучивъ предварительно штаны. До кабака было довольно далеко, но Тимоей все-таки во-время прилетлъ, тяжело дыша; отъ усталости у него даже глаза были вытаращены. Подрядчикъ не взглянулъ на него, взялъ бутылку, услся возл ящика и выпилъ разомъ объемистый стаканъ рому. Потомъ, изъ-подъ сиднія вытащилъ бутылку сельтерской воды и всю ее опорожнилъ. Онъ барабанилъ отъ нечего длать пальцами по столу. Ему, очевидно, было страшно скучно.

Во все это время Тимоей стоялъ у входа въ сарай и любопытными взорами наблюдалъ за Рубашенковымъ, думая, что послдній уже забылъ о его существованіи. Но тотъ, выпивъ еще стаканъ, тусклымъ взглядомъ оглядлъ его съ ногъ до головы.

— А, можетъ, и ты хочешь выпить? — насмшливо выговорилъ онъ.

— Ежели вашей милости угодно — отчего же…

— На, пей.

Тогда Тимоей, не подходя близко къ ящику, вытянулся и издалека взялъ стаканъ въ руки.

— Ухъ, какая крпость! — сказалъ онъ, задохнувшись отъ выпитаго стакана.

— Привыкли сивуху трескать, такъ это для васъ не по рылу! — презрительно замтилъ Рубашенковъ.

— Точно что не по рылу. По нашему карману, выпилъ на двугривенный и сытъ. А какая, позвольте спросить, цна этому рому?

— Какъ бы ты думалъ? — спросилъ въ свою очередь Рубашенковъ.

— Да я такъ полагаю, не меньше какъ рупь…

Рубашенковъ захохоталъ.

— Пять цлковыхъ!

— Б-боже ты мой! — возразилъ Тимоей и покачалъ головой.

На лиц Рубашенкова отражалось самодовольство.

— А какъ бы ты думалъ, сколько по твоему разуму стоило всего-на-всего мое платье? — спросилъ Рубашенковъ.

— Все дочиста?

— Дочиста, съ головы до ногъ.

— Да какъ бы сказать… Надо думать, полсотни мало…

Рубашенковъ захохоталъ. Потомъ высчиталъ по пальцамъ: пара стоила сотню рублей, часы семьдесятъ, сапоги пятнадцать, картузъ семь, шейный платокъ четыре и т. д.

— Б-боже ты мой! — сказалъ Тимоей и покачалъ головой. Нсколько минутъ помолчали. Въ сара горлъ уже огонь, въ вид сальной свчки, воткнутой въ расщелину ящика. Мрачные углы освтились, но приняли какой-то зловщій видъ, наполненкые разбитыми бутылками, пробками и объдками закусокъ. На стнахъ отъ колебанія пламени прыгали знаки Рубашенкова, нацарапанные мломъ и углемъ. Рубашенковъ молча пилъ. И чмъ больше онъ пилъ, тмъ видъ его длался скучне и нагле. Тимоеемъ, все стоявшимъ у входа, овладлъ смутный страхъ передъ этимъ пьянвшимъ человкомъ, хотя у него у самого шумло въ голов передъ этою мрачною обстановкой.

— Такъ какъ же, хочется теб получить изъ ентой кучи? — спросилъ Рубашенковъ, обративъ помутившіеся глаза на Тимоея.

— Да, ужь дайте… Что для васъ составляетъ?…

— А очень хочется? Ну, чмъ же ты меня поблагодаришь?

— Я бы услужилъ… по гробъ жизни!

— Ты! Такой нищій пролетай! Ха, за!… Какъ тебя звать?

— Тимоей.

— Значитъ, Тимошка, Тимка. Ладно. Такъ ты, Тимка, полагаешь, что по гробъ жизни?… А знаешь, кто ты передо мной? Вдь все одно червякъ? Ну, скажи, червякъ ты? Иначе прогоню.

— Точно что по нашему необразованію… — прошепталъ испуганно Тимоей.

— Нтъ, ты скажи прямо — червякъ? — зловще повторилъ Рубашенковъ.

— Оно, конечно…

— Молчать! Отвчай прямо — червякъ?

— Ну, червякъ… — дрожащимъ голосомъ, сквозь зубы проговорилъ Тимоей.

— Хорошо. Такъ вотъ эдакій червякъ, котораго ничего не составляетъ растоптать, вздумалъ услужить мн? Эдакая вотъ козявка? Чисто что козявка. Вотъ хочу — дамъ теб сору, который теб понравился, а не захочу — прогоню. А захочу — сейчасъ вотъ дать теб плевокъ въ самую что называется образину — и плюну. Вотъ смотри.

— Нтъ, ужь позвольте, я на это согласія не имю! — торопливо залепеталъ Тимоей и пятился задомъ къ выходу.

Рубашенковъ захохоталъ.

— Не пугайся. Не плюну. На, вотъ, пей! — Рубашенковъ налилъ стаканъ и заставилъ Тимоея выпить.

Рубашенковъ разыгрался. Что-то отвратительное, какъ бредъ, происходило дальше. Прежде всего, Рубашенковъ сжегъ зачмъ-то передъ самымъ носомъ Тимоея одну ассигнацію, а другую швырнулъ въ Тимоея. Онъ требовалъ, чтобы послдній забавлялъ его. Просилъ сказать его какую-нибудь такую гнусность, отъ которой сдлалось бы стыдно. Тимоей сказалъ. Потомъ онъ заставилъ его представить, какъ можно прыгать на четверенькахъ. Тимоей принялся прыгать, бгая на рукахъ и ногахъ по сараю, и лаялъ по-собачьи. Онъ самъ вошелъ во вкусъ. Прыгая по полу и лая, онъ затмъ уже отъ себя, безъ всякой просьбы со стороны Рубашенкова, представлялъ свинью, хрюкалъ, показывая множество другихъ штукъ. Но когда онъ обнаружилъ неистощимый запасъ разныхъ штукъ, принимая на себя всевозможныя роли, Рубашенковь мало-по-малу пьянлъ; у него уже слипались глаза; онъ уже неподвижно сидлъ и не видлъ ничего изъ того, что представлялъ Тимоей.

Наконецъ, когда послдній хотлъ-было кричать по-заячьи, Рубашенковъ какъ будто проснулся и дико посмотрлъ. вокругъ.

— Будетъ! — закричалъ онъ. — Пошелъ съ глазъ моихъ, и чтобы духу твоего здсь не было. Бери изъ той кучи — заслужилъ, но чтобы духу твоего мерзкаго не было… надолъ ты мн хуже всякой скотины!

Тимоей бросился со всхъ ногъ. Выйдя на свжій воздухъ, онъ сразу очувствовался, пригладилъ взъерошенные волосы и остановился задумчиво на мст, какъ бы припоминая, что такое съ нимъ случилось? Было уже около полуночи, когда онъ прошелъ мимо мста работъ. Но не зашелъ туда. На окликъ товарищей не откликнулся. Потомъ услыхали вдали его сильный голосъ, дрожа разливавшійся въ ночномъ воздух правильными волнами звуковъ. Онъ плъ. Въ псн, неизвстно какой, слышалась необычайная грусть и печаль. Оставшіеся товарищи прислушивались, тихо разговаривая другъ съ другомъ, а наконецъ совсмъ затихли. Псня все разливалась волнами, напоминая смутно каждому изъ нихъ что-то хорошее, чего въ ихъ жизни нтъ и не бываетъ… Двое изъ товарищей приподняли головы изъ-подъ зипуновъ, забыли сонъ и всматривались въ ту сторону, откуда шли волны хватающихъ за сердце звуковъ, пока они не замерли въ отдаленіи.