И поверьте, постоянно видеть его непрекращающуюся эрекцию — удовольствие ниже среднего.

Утро. Добрый доктор Сандерсон предупреждал, что несколько дней после процедуры, возможно, будет немного неприятно мочиться. Оказывается, он еще приуменьшил. Меня пронзает жгучая боль, как будто я писаю расплавленным свинцом. Согнувшись пополам над унитазом, я испускаю сдавленный крик, моча брызжет на пол и мне на ноги. Та малость, которая все-таки попадает в унитаз, темна от крови. Пошатываясь, я забираюсь под душ, писаю под водой, тихонько постанывая, и чувствую, как пустеет мочевой пузырь. Последние капли выходят, словно осколки стекла, и боль тут же стихает, как по волшебству.

Что-то мне подсказывает, что сегодня меня ожидает не лучший день.

Вот так оно и бывает. Приходишь на работу, и все кажется чужим. Разумеется, на самом деле ничего не изменилось, но ощущение, словно попал в незнакомое место. Как будто офис заменили на его точную копию. Как обычно, здороваешься с коллегами, шагаешь мимо похожих на пчелиные соты ячеек к своей кабинке, плюхаешься на потрепанное эргономичное кресло с решетчатой спинкой, копию работы известного немецкого дизайнера, и недоуменно оглядываешься по сторонам. Все тот же стол Г-образной формы, тот же монитор с клавиатурой, металлическая подставка для документов, радиотелефон и портрет Хоуп в стильной рамке, которую она купила специально для тебя, потому что не могла допустить, чтобы ты приколол ее фотографию к стене кабинки вперемешку с распечатками разнообразных данных по компьютерному дизайну, присланных техническим отделом. Вот и все. Это и есть то место, которое ты ухитрился отвоевать за без малого десять лет в компании. Мигает автоответчик; компьютер пиликает с завидной регулярностью, сообщая, что пришло новое письмо, и этот ритмичный звук действует на нервы. Вот об этой работе ты рассказывал бы в интервью «Энтертейнмент уикли» как о каторге, на которой ты гнул спину, пока не реализовал мечту стать сценаристом. На что она еще годится, кроме этого?

Глухой топот моих коллег, спешащих к своим кабинкам, сливается в равномерный гул. Я в ступоре таращусь на стену и жду, пока что-нибудь произойдет, Вселенная даст знак, который подтолкнет меня в том или другом направлении. Взгляд падает на фотографию, на которой мы с Джедом и Раэлем в смокингах и галстуках-бабочках стоим у барной стойки на свадьбе Раэля и Тамары: Раэль в середине, счастливый, раскрасневшийся от волнения и почти трезвый; сбоку Джед, как всегда безупречный, словно юный Джеймс Бонд; с другого края стою я, как две капли воды похожий на официанта, если бы не потрепанная бутоньерка на лацкане.

Привет, Раэль. Какого черта я тут делаю?

Я ловлю себя на том, что не могу думать ни о чем, кроме рака и головокружительной карьеры в какой-нибудь другой сфере. Нервное возбуждение сказывается дрожью в ногах; я барабаню пальцами по столу и понимаю, что не хочу закончить, как Клэй, не хочу дойти до белого каления из-за того, что моя карьера в несуществующей отрасли складывается ни шатко ни валко. Я хочу заниматься тем, что мне интересно. Трясясь от волнения, я сижу за столом и таращусь в пространство, и какие-то смутные мысли зловеще роятся в моей голове. Такое ощущение, будто мозгам стало тесно в черепной коробке, а внутренности распирают туловище. Внезапно меня охватывает клаустрофобия в тесных стенках моей кабинки, и я понимаю, что пора отсюда сваливать.

По мобильному звонит Тамара.

— Я почувствовала, что у тебя что-то не так, — говорит она.

— Ты даже не представляешь, как ты вовремя.

— Что случилось?

— Меня все достало, — отвечаю я.

— Я внизу.

— Ура.

Тамара ждет меня в фойе. На ней джинсы, длинный кардиган с поясом и ботинки на каблуках, которые прибавляют к ее росту добрых пять сантиметров. Я бросаюсь к ней в объятия. Я заметил, что последнее время мы стали обниматься как-то иначе. Если раньше мы сразу же разжимали руки, то теперь стоим, обнявшись, чуть дольше и теснее приникаем друг к другу. А еще Тамара как-то по-особенному прижимается щекой к моей щеке и кладет руку мне на плечи так, чтобы обхватить меня за шею — жест многозначительный, даже несколько вызывающий. Это уже не просто объятия, это невербальное выражение… да, собственно, чего? Этого я не знаю, но то, что она вот так меня обнимает, пугает и возбуждает, и пусть мы никогда не обсуждали это с Тамарой, ни разу, такие объятия вошли у нас в привычку. Они ни секунды не случайны. Это не приветствие и не прощание: они сами по себе цель.

— Как все прошло? — спрашивает она меня.

— Пока непонятно, — отвечаю я. — Кажется, что-то нашли.

С мелочным эгоистичным удовольствием я замечаю, как Тамара меняется в лице.

— Что? — тихо уточняет она.

Я рассказываю ей про пятнышко и биопсию, умолчав о кровавых подробностях процедуры.

— То есть, может, ничего страшного? — заключает Тамара.

— Статистика в мою пользу, — соглашаюсь я.

— Ты так говоришь, будто это плохо.

Я бросаю на нее взгляд.

— Я пошел к врачу, чтобы мне сказали, что у меня ничего нет. Тебе не кажется, что с точки зрения статистики это было бы гораздо лучше?

— Понимаю, о чем ты, — она слегка улыбается. Почему-то сегодня я не могу оторвать от нее глаз, рассматриваю каждую малейшую черточку вместо того, чтобы видеть целое.

— Чего ты? — смущается Тамара. — У меня что-то между зубов застряло?

— Нет, — отвечаю я. — Просто ты сегодня отлично выглядишь.

Она расплывается в польщенной улыбке.

— Ты так говоришь, потому что это правда, — покраснев, замечает Тамара.

У меня звонит телефон. Я не беру трубку, дожидаясь, пока сработает автоответчик.

— Шифруешься? — Тамара удивленно поднимает брови.

Посредники всегда шифруются.

— Просто я сегодня не в настроении.

Тамара берет меня за руку и ведет за собой к выходу.

— Тебе нужно пройтись по магазинам, — заявляет она.

Тамара с видом знатока перебирает вешалки с нарядами в отделе вечерней одежды в «Блумингдейле», снимает платья и вешает на руку, передавая мне, когда их гора грозит рухнуть на пол, и, не умолкая ни на минуту, доказывает, что с точки зрения статистики шансы в мою пользу.