— Куда надо.

— И куда же?

— Куда угодно, лишь бы подальше отсюда.

— Сынок, давай поговорим, — жалобно просит Норм.

Мэтт впивается в него взглядом, и в его широко раскрытых от удивления глазах читается злость, потом бросается к нему так стремительно, что на мгновение мне кажется, будто Мэтт ударит отца. Но брат замирает, сжав кулаки, и с гримасой ярости на лице шипит:

— Будь ты проклят, Норм. Убирайся к черту. Из-за тебя моя жизнь — дерьмо. Это ты виноват в том, что мне приходилось продавать наркоту, чтобы купить себе гитару, это из-за тебя ни одна девушка не задерживается со мной дольше месяца, из-за тебя я не могу смотреть людям в глаза и говорить то, что думаю.

— Мэтт, — перебиваю я.

— Заткнись, Зак. Ты знаешь, что я прав.

— Но другого отца у тебя все равно не будет, — мямлит Норм, примирительно подняв руки.

Лицо Мэтта, точно бритва, рассекает улыбка.

— Ты не отец, Норм. Ты донор спермы, — с этими словами Мэтт направляется к двери. — На большее ты не способен. Жалкий донор спермы.

Мэтт пулей вылетает из квартиры. Покраснев от обиды, Норм жалобно смотрит на нас.

— Господи, — выдыхает он. — Если бы я знал, что он так на меня накинется, надел бы шлем. — Норм переводит взгляд на дверь и моментально решается: — Мэтт! — кричит он и бросается вдогонку.

Мы вслушиваемся в топот двух пар ног, сбегающих по лестнице; Джед откидывается на спинку дивана и вытягивает шею, пытаясь разглядеть, что творится за окном.

— Ничего себе, — говорит он мне, — для такого толстяка твой старик быстро бегает.

— Кто бы мог подумать, — соглашаюсь я, поднимаюсь с пола и шагаю к лестнице. От затхлой Мэттовой травы у меня все еще кружится голова, поэтому, споткнувшись о вещевой мешок Норма, я еле успеваю сгруппироваться, чтобы не удариться лицом о пол.

Восемь часов вечера. Значит, в Англии час ночи. Но до меня это доходит только тогда, когда меня уже соединяют с Хоуп.

— Привет, любимая, — говорю я.

— Зак? — сонно произносит она. — Ты чего?

— Я тебя разбудил?

— Разумеется, разбудил, — ворчит она. — Ночь на дворе.

— Ну прости. Я думал, вдруг тебе не спится из-за смены часовых поясов, — отвечаю я.

— Что у тебя стряслось? — спрашивает Хоуп.

— Ничего. Просто я по тебе соскучился.

— Если ты так по мне соскучился, мог бы раньше позвонить, — взрывается она. — Почему тебя не было на работе?

Хоуп еще толком не проснулась, поэтому голос ее звучит глухо и прерывисто, как будто она вот-вот заснет на полуслове.

Я едва не рассказываю ей, что ушел с работы. О том, как пусто и унизительно мне было там все это время, о том, что я хочу сделать что-то действительно интересное, чтобы не было стыдно отвечать людям на вопрос, чем я занимаюсь. Хоуп наверняка посочувствует мне. Я в этом не сомневаюсь. Но едва ли она обрадуется, что я именно сейчас решил уйти с работы, перед самой помолвкой, когда нам предстоит вот-вот соединить судьбы. Она станет волноваться из-за моих дальнейших заработков и способности обеспечить семью, из-за того, опубликуют ли объявление о нашей свадьбе в «Нью-Йорк таймс». Поохав, она в конце концов великодушно решит помочь мне справиться с трудностями, примется настаивать, чтобы я встретился с ее отцом, и я оглянуться не успею, как стану вице-президентом компании по производству больничных уток. Буду расхаживать по устланным ковровыми дорожками коридорам «Сикорд Интернешнл» в костюме и подтяжках под неусыпным наблюдением тестя и чувствовать себя зятем-неудачником, которого приняли на работу по блату.

— Мне что-то нездоровится, — отвечаю я.

Я слышу шорох простыней и легкий скрип, когда Хоуп подтягивает стоящий на ночной тумбочке телефон поближе к себе.

— Зак, у тебя все в порядке?

Я вздыхаю.

— Да ерунда какая-то творится. Отец чудит и вообще.

— Ты с ним общаешься?

— Иногда.

— Вот и хорошо, — зевает Хоуп. — Я спать хочу.

— Как Лондон? — внезапно меня охватывает чувство одиночества.

— Позвони мне днем, и я тебе расскажу.

— Договорились.

— Спокойной ночи, любимый.

Я забираюсь под одеяло очень рано, переключаю выпуски новостей и киноканалы. В Лос-Анджелесе горят леса, в Ираке взрывают автомобили, а по Ю-Эс-Эй показывают шаблонный, словно снятый специально для телевизора фильм о том, как бездарная актриска из популярного ситкома потеряла память и теперь убегает по лесу от наемного убийцы в маске. На одном из очередных головокружительных поворотов сюжета я отключаюсь.

Спустя некоторое время я просыпаюсь от голоса Тамары на автоответчике. Я открываю глаза, сбитый с толку темнотой, наступившей нежданно-негаданно, пока я спал.

— Я беспокоюсь за тебя, — говорит Тамара, — перезвони мне, если получится, хорошо? — Так странно слышать ее голос в стенах моей спальни. Обычно я звоню ей с работы или по мобильному. Я нашариваю трубку, притаившуюся в складках одеяла. — Звони в любое время, — продолжает Тамара. — Я выключаю звук, когда ложусь спать. — Короткая пауза. — Я просто хотела, чтобы ты знал, что я за тебя переживаю. Все. Пока.

Едва она вешает трубку, как я хватаюсь за телефон, начинаю набирать ее номер, но останавливаюсь. Память о поцелуе еще свежа, и если я ей позвоню, мы либо заговорим об этом, либо сделаем вид, будто ничего не случилось; и то, и другое заставит нас спуститься с небес на землю, чего мне сейчас совсем не хочется. По Ю-Эс-Эй теперь показывают старый фильм о Джеймсе Бонде: Коннери мчится в кабриолете на фоне до смешного фальшивых декораций. Я рассеянно переключаю каналы, надеясь найти хоть что-нибудь интересное, но увы. Такое ощущение, будто в каждом фильме снимается Фредди Принц-младший. Я в который раз задаюсь мыслью, чего ради я вообще плачу за лучшие каналы. Я иду в туалет. В этот раз уже не так больно, да и крови гораздо меньше, но, прежде чем вернуться в спальню, я на всякий случай глотаю три таблетки тайленола.