Шевердин Михаил Иванович
Шрифт:
Но Алаярбек Даниарбек был не так прост, чтобы позволить степи и пустыне одержать над собой верх. Нет, он видывал виды. Он отлично разбирался в степных приметах. На большом расстоянии мог сказать, кто едет или идет навстречу и что сулит вон та крохотная хижина, над которой вьётся уютный дымок. Нет, он лучше обойдет хижину сторонкой, потерпит еще жажду и голод, потому что в тени у стенки стоят две засёдланные лошади, ничуть не похожие на тех, которых повели коноводы.
Так и шёл Алаярбек Даниарбек всю ночь и весь день на север и напряжён-но вглядывался, не забелеет ли вдалеке среди жёлто-бурых просторов его суетливый конёк...
Только отчаявшись догнать лошадей, окончательно вымотавшийся Алаярбек Даниарбек решил искать гостеприимства у пастухов.
Он сидел перед костром и смотрел на языки огня, с треском пожиравшие сухие ветки, а хозяева стойбища испуганно взирали на ночного гостя, с почтительным любопытством ожидая первого его слова. Они смотрели на его кисейную белую чалму, на его белый суконный халат, на видневшийся из-под халата татарский камзол с тяжёлой серебряной цепочкой, спокойно лежавшей на уже обозначившемся брюшке, на его поражающие воображения мягкие, самаркандской тонкой кожи ичиги, едва ли подходящие к горным и степным дорогам. Да и в таких кожаных калошах с зелёными задниками много не попутешествуешь. Куда в них идти в дождь по раскисшей глине?! «Значит, — думали пастухи, — это большой человек, он не привык ходить пешком. И к тому же, на нём не видно оружия. Значит, он уважаемый человек и нечего его бояться. Даже, наверно, ибрагимовские волки боятся и уважают его. Иначе как бы он мог спокойно идти один-одинешенек по степным дорогам?..
А Алаярбеку Даниарбеку ужасно хотелось есть. (Напиться он уже успел, переходя вброд небольшую протоку.) В желудке он ощущал спазмы от запаха свежего хлеба, доносившегося со двора. Но скорее бы он умер с голоду, чем заикнулся о еде первый. Разве почтенный человек просит милостыню? А попросить поесть — значило, по мнению Алаярбека Даниарбека, просить ми-лостыню. Точно так же он не спешил задавать вопрос о коноводах. Сказанное слово — потерянное, не сказанное — своё.
Он важно молчал.
Сев на пятки перед очагом и пошуровав веткой в огне, так что искры полетели в дымовое отверстие потолка, Баранья нога проговорил:
— Хорошо путешествовали, господин учёный домулла?..
— С помощью господней хорошо.
— Не причинил ли в пути горячий «афганец» беспокойства вашему достоинству? Надеюсь, ветер и солнце благоприятствовали вашему путешествию?
— Вы очень любезны, заботы оставили нас в покое.
— О, ваши почтенные родители должны быть довольны.
Разговор оборвался, так как неприлично задавать гостю вопросы.
Но муки голода стали поистине нестерпимы. Какие недогадливые эти невежды-пастухи?. Или они воображают, что учёные люди сыты вежливостями? И Алаярбек Даниарбек заговорил:
— Рассказывают: царь Афросиаб заблудился и зашёл в шалаш чабана. Узнав царя, чабан воскликнул: «О великий царь, сияние твоего солнца озарило мое скромное жилище. Говорят, что достаточно тебе прикоснуться рукой к железу — и оно превращается в золото.» «О, — сказал царь Афросиаб, которого терзали муки голода, — если не изменяют мне глаза, я вижу на пылающем очаге чугунный котёл». Обрадованный хозяин хижины схватил котел с варевом и поставил его почтительно перед царем Афросиабом. Насытившись, царь Афросиаб попросил воды, чтобы умыть руки... «О царь, — спросил пастух, — а когда же ты сделаешь котёл золотым?» «А разве ты не знаешь, — ответил мудрый царь, — что у гостеприимного человека вся посуда золотая!»
Сулейман Баранья Нога несколько секунд сидел с широко открытым ртом, и вдруг понял. Он смущенно улыбнулся и выбежал из комнаты. Через минуту перед Алаярбеком Даниарбеком на грубом дастархане лежали чёрные ячменные лепешки, а в деревянной миске белела болтушка из кислого молока с горохом. То, что дастархан, судя по цвету и запаху, не стирался с сотворе-ния мира, а с краев миски можно было счищать застывшее слоями сало, не помешало Алаярбеку Даниарбеку насыщаться с усердием. Со всей присущей ему любезностью он при этом поддерживал оживлённый разговор с хозяином и другими сидевшими тут же пастухами. Правда больше говорил Алаярбек Даниарбек. По мере того, как наполнялся его желудок, язык его работал всё быстрее. В то же время Сулейман Баранья Нога делался всё сдержаннее. В его тёмном сознании копошились мысли, одна неприятнее другой: «Белая чалма... халат дорогой... ичиги дорогие, ест много... говорит много — наверно, большой человек!»
— Живем хорошо, не жалуемся, — бормотал он в ответ на вопросы Алаярбека Даниарбека, — хлеб есть, сыр овечий есть, одеты, обуты. Не жалуемся.
С интересом поглядев на босые с растрескавшейся кожей ступни ног пастуха, на лохмотья, едва прикрывавшие жёлтые сухие рёбра, на обратившуюся в клочья кошму, Алаярбек Даниарбек заметил:
— И ты, господин Баранья Нога, самый большой богач здесь, говорят?..
— Ох, какие наши достатки... — испуганно протянул хозяин.
Окинув взглядом убогое жилище, более похожее на пещеру первобытного человека, Алаярбек Даниарбек сказал:
— О, я вижу, вижу!
— Приезжал к нам в степь сам верховный главнокомандующий, зять халифа, — начал чабан, и при этом сам и все присутствующие испуганно поглядели в открытую дверь и провели ладонями по бородам, — приехал и созвал народ... «Приходите» — говорит. Ну, мы пришли. Собралось много людей, ну и мы тоже. Господин зять халифа сказал: «Возношу благодарение аллаху, что вижу вас здоровыми и зажиточными».
— Знаю, знаю, — бодро заметил Алаярбек Даниарбек, хотя новость о появлении в этих краях самого Энвербея неприятно кольнула в сердце. — Однажды ястреб пришел в дом к куропатке. Видит, у неё дети-птенчики подросли. Ястреб и говорит: «О, вижу, вы, госпожа куропатка, не лишены милости аллаха! Помолимся вместе, дабы всевышний сподобил вас ещё большими благами». Куропатка обрадовалась и давай так и этак прислуживать ястребу, обхаживать его, ластиться к нему. А ястреб цап птенчиков, растерзал и пожрал. Вот тогда-то куропатка и сообразила, что к чему, а?