Он обвёл сидевших у очага взглядом и увидел выра­жение страха на их ли-цах, точно он был не Алаярбеком Даниарбеком, а хищным ястребом.

Не вставая, согнувшись в глубоком поклоне, едва не касаясь лбом кошмы, Баранья Нога спросил:

— Вы... не казий будете?

— По судам ходить — ходил, но не казий.

— А вы не святой ли имам — настоятель мечети?

— В ракатах склоняюсь под крышей мечети, но не имам.

— Вы... купец? — обрадовался чабан.

— Нет.

— Кто же вы, господин?

— Я — Алаярбек Даниарбек.

Едва ли рассчитывал Алаярбек Даниарбек произве­сти столь сильное впечатление. Он всегда и при всех обстоятельствах с гордостью произносил свое звучное имя, но сейчас сам растерялся, увидев на лицах своих собеседников настоящий, ничем не прикрытый ужас.

Несколько мгновений все молчали, точно удар грома оглушил их и заставил онеметь. И вдруг Сулейман Ба­ранья Нога упал ниц на кошму и простонал:

— Пощади!

Все последовали его примеру.

— Пощади! Пощади! — вторили они хозяину.

— Прости нас, мы не узнали тебя! Не казни нас! О!

Они бились на полу, поминутно оглядываясь на дверь, точно ожидая, что оттуда появится нечто ужас­ное.

— Умоляем, пощади, — нечленораздельно лепетал Су­лейман Баранья Нога. — Сколько несчастий, люди поми­рают там, где стоят. Чёрный год!.. Хлеб пропал... покойники валяются в степи без погребенья... Совсем затума­нило башки наши... Пощади!

Он вскочил, схватил за плечо приземистого, кожа да кости, парня, подтащил его к двери:

— Беги, толстяк! Беги! Веди барана! Режь.

— Бежать? — обрадовался парень со столь неподхо­дящим прозвищем и подмигнул неизвестно кому не только глазом-щелочкой, но и приплюснутым носом, и ртом до ушей. На его грубом лице появилось умное, хитрое выражение, очень не понравившееся Алаярбеку Даниарбеку.

И почему он тут же не остановил этого Толстяка, заслуживавшего скорее прозвище «мумия»! Всё дело в том, что Алаярбек Даниарбек безумно проголодался, а твёрдый, точно камень, ячменный хлеб вызывал резь в желудке.

Он даже пробормотал вполголоса:

— Сначала пища, а потом слово.

— Нужда у нас, — говорил Сулейман Баранья Но­га, — жрать нечего, ну-жда горемычная... То бекские люди за горло хватают... то закетчи деньги за три года вперед давай... то эмир наехал — баранов порезали... Рань­ше нам русский хлеб привозили, а теперь господин Энвер ездить за хлебом к русским запретил... — тут он сно­ва трусливо поглядел на дверь. — Вы уж не подумайте чего. Обнищали мы. Кареглазенькую белокожую дочку за реку Пяндж чужим людям продал, на деньга купил тридцать баранов... Наскочили на прошлой неделе энверские люди... двадцать баранов угнали, набежали иб-рагимбековские люди — последних забрали... Вот теперь, как раньше, байское стадо пасем... Есть такой бай Тишабай ходжа...

Сулейман плакал, он старался разжалобить страшно­го гостя, жаловался на горькую долю, и вдруг, спохва­тившись, что говорит крамольные вещи, начинал хны­кать и умолять:

— Не слушайте мои подлые слова... Сколько кишлаков здесь: все люди вымерли... одни черепахи ползают, да ящерицы бегают... Налоги задушили... Теперь не с ко­го и налоги брать. Кого побили, порезали собаки эмира Музаффара, а потом стал эмиром Сеид Алим... Народ уг­нали в дальние места... целые селения за непокорность переселили.

Баранья Нога кричал так, что в хижину набралось полно народу. Стало тесно и душно. В комнату всуну­лось тощее, похожее на пилу, лицо Толстяка.

— Сейчас резать или подождать? — спросил он.

— Режь, всё равно перед Тишабаем ходжой отве­чать, — крикнул ему Сулейман Баранья Нога.

— Дикие люди мы... Тёмные люди, вы уж на нас не гневайтесь.

Он подбросил в огонь хворосту, и пламя, взревев, вскинулось до потолка. И тут в душу Алаярбека Даниарбека закралась тревога. Стало светло, и он разглядел большие с короткими пальцами руки пастухов, судорож­но мнущие отполированные долгим употреблением тяжеловесные дубины, которыми чабаны воюют в степи с волками и барсами. «Э, — подумал Алаярбек Даниар­бек, — а что если они с этими дубинами — да на меня?» И он поспешил спрятать глаза, чтоб не видеть тяжёлых, мрачных взглядов, которые пронизывали и тревожили его.

— Мы ничтожные; мы рабы,— не прекращал ни на минуту своей горькой жалобы Сулейман Баранья Но­га, — только покорные слуги... Мы всё готовы делать... Мы помогать готовы. Вот зякетчи Фатхулла от пресветлого эмира к нам приезжал. И он по-мусульмански с нами, по справедливости, и наши чабаны по справедли­вости. Он нам добро — и мы ему добро. Налог с нас взял, мы дали. Всё хорошо. Фатхулла остался доволен, и мы остались довольны. А потом Фатхулла сказал: «Несите ещё!» «Что нести?» — мы спрашиваем. «То я собрал налог, а теперь несите мне». «Что ж, мы гово­рим, для хорошего человека можно и принести». А Фат­хулла беззубый говорит: «Мало!» Мы ему ещё. А он всё: «Мало, мало!» Зачем же он переступил порог спра­ведливости? Ну, а разве аллах может терпеть неспра­ведливость? Очень мы его просили, уговаривали: «Гос­подин Фатхулла, делай по справедливости. Взял три четверти урожая, хорошо, бери. Взял баранов — бери. А вот больше не бери». Не послушал Фатхулла наших слов… всё раскрывал рот жадности, и... — тут Баранья Нога вздохнул тяжело и добавил: — Получил Фатхулла небесное избавление.