Энвербей резко встал и, холодно, по-европейски по­клонившись, щёлкнул каблуками:

— Ханум, извините, я вас не знаю, но вы ведь мусуль­манка, а мусульманке подобает скромность. Прошу вас, закройте ваше лицо.

— Ага, — хихикнул Ибрагимбек, — красива, преле­стна, а? Верблюдица в период течки, а? Тяжесть любого нара выдержит, а? Берёшь? Я её украл у Ка-сымбека. Он в неё, ха-ха, влюбился... А тебе даром отдаю... из ува­жения!..

— Были вы гуртоправом и остались гуртоправом-та­бунщиком. И рассуждаете, как табунщик, — резко ска­зал Энвербей. — Извините.

Галантно поклонившись Жаннат, он вновь щёлкнул каблуками и вышел.

— Табунщик!.. — закричал Ибрагимбек. — Подумаешь, а в случке я понимаю толк побольше вас, городских. Правда, красавица?

Только тихо вздрагивали плечи Жаннат под камзолом, который она успела подобрать с пола и снова накинуть на голову.

— Не реви! Скажи спасибо, что сватаю за зятя ха­лифа. Вместо брачного ложа, тебе бы, большевичке, живот вспороть да в степи на растерзание шакалам бро­сить. А мы в своей милости тебя хотели приблизить, боль­но ты красива, собака. При взгляде на тебя жарко де­лается. Нежиться бы тебе, красавица, на той кровати, — крикнул с вожделением Ибрагимбек, ткнув рукой в тём­ный угол, где поблескивали никелированные шишечки. — А вот теперь придется отдать тебя... ему. — Он кивнул на дверь, куда только что вышел Энвербей. — Хо-хо. Надо же ублаготворить зятя халифа... хо-хо, теперь ты через него породнишься с самим, хо-хо, халифом мусульман... вроде тебя освятит он... Хо-хо, своим... Хо-хо, прикосновением. Святой Хатун-биби станешь.

Он долго хохотал, захлебывался, наконец пришел в себя. Быстро, по-собачьи подобрался к двери, выглянул и крикнул:

— Кривой, сиди, собака, никого не пускай.

Пока он распоряжался, Жаннат приоткрыла лицо и умоляюще шепнула побелевшими губами:

— Боже, что делать?

— Хитрость... упорство, — успел только, шевеля почти безмолвно губами, проговорить Пётр Иванович.

— Эй доктор, эта женщина не для тебя, — зарычал Ибрагимбек. — Шашни заводить! Застрелю. Тысяча джи­нов! Не успеет кобылка травку пощипать в степи, а уже со всех сторон жеребцы набежали, и она уже — играть с ними.

— Что ты кричишь? Что здесь, конский базар, что ли? — в тон Ибрагимбеку закричал доктор. — Не видишь, женщину напугал своим ишачьим криком.

— Ийе! — удивился Ибрагимбек. Глазки его пытли­во перебегали с Петра Ивановича на Жаннат.

— Разве вы не разговаривали? — примирительно ос­ведомился он.

— Даже если и разговаривали... Спросил, как её зо­вут, — стараясь говорить небрежно, пробормотал доктор.

— А? — протянул Ибрагимбек. — Садись, красавица, и слушай.

— Нехотя Жаннат присела у порога. Она опустила голо­ву и исподлобья поглядывала то на доктора, то на обиженно пыхтевшего Ибрагимбека.

— Выдаю замуж за него... — Ибрагимбек махнул ру­кой куда-то в пространство. — Он, — ткнул пальцем в Петра Ивановича, — даст тебе лекарство. Насыпай каж­дый день ему... то есть зятю халифа, в пищу... Незаметно... Да не очень спеши... мало-помалу... Арба, которая не спе­шит, скакуна догонит, поняла? Поласкай его, ублаготвори, а там подсыпь малость... Эй, эй! — зарычал он, заметив, что Жаннат сделала протестующий жест, — прикажу, от­режут язык, груди, привяжут за ноги, за руки к хвостам жеребцов и... Ну, иди, красавица, готовься. Одета ты пло­хо... Пойди к моей старшей жене... Пусть оденут... Не­веста всё-таки. Иди!

Повернувшись всей тушей к доктору, он вздохнул:

— Эва, какая красивая змея, а? Держал её Касым-бек в саду, а она возьми и убеги. Да только недалеко убежала. Моим джигитам в лапы попалась, а они меня уважили и привезли её ко мне. И отдаю. Ничего, лучше, наверно, отдать. Змеи жалят. Пусть лучше его ужалит, а? Не то взял бы к себе, позабавился... — он даже облиз­нулся и зажмурил глаза. — Я жала не боюсь. Родился под счастливой звездой.

— Иди, я тебе сказал! — заорал он на замешкавшую­ся около дверей Жан-нат. Она умоляюще смотрела на доктора, но он только и мог, что кивнуть ей чуть-чуть го­ловой.

Резким жестом обвернув голову камзолом, она ки­нулась, вся дрожа, из комнаты. Послышалось или нет, но в комнату донеслось рыдание. Сделал движение и Пётр Иванович. Он хотел броситься за молодой женщиной, но Ибрагимбек предупредил его и, положив тяжелую ла­пу ему на колено, пригвоздил, точно железной кувалдой, к месту.

— Эй, эй, постой, — заревел он, — куда глаза пялишь? Хороша кобылка, да не твоя. Смотри у меня!

Но доктор уже начал понимать Ибрагимбека, его по­вадки. Резким движением он высвободил колено и, в свою очередь, крикнул прямо в толстощекое распален­ное лицо Ибрагимбека:

— Не кричи!.. Если б криком строили, осёл бы целый город построил!

— Что, что? — сразу же сник Ибрагимбек и, тараща глаза, забормотал: — Понимаю, — успокоился он, — для питья хорош кумыс, для веселья хороша девица. Вот по­дожди, я тебе тоже найду, да не такую... а непросверленную жемчужину, только помоги мне, а? Дай лекар­ство?

— Что же, я с собой яды всякие вожу? — грубо обре­зал Пётр Иванович. Он уже успел оправиться от потря­сения и нарочно говорил резко. Груб душой и умом был Ибрагимбек и понимал хорошо только грубости. Он даже уважал тех, кто осмеливался грубить с ним. Пётр Ива­нович играл на его наиболее чувствительной струнке.