— Проклятие твоему отцу, ублюдок, собака и ша­кал! Подохни ты молодым! Стой! Чего встал!

С минуту доктор смотрел на неистовствовавшего в сумраке Алаярбека Даниарбека, пожал плечами и по­шёл к двери.

— Э, хозяин, — только теперь спохватился Алаярбек Даниарбек, — почему ты уходишь?

Пётр Иванович остановился и выжидательно смот­рел.

— Неужели я, несчастный, трясся в седле целые сутки, терпел муки голода, умирал от жажды, испытывал опасности только для того, чтобы мой хозяин повернул­ся ко мне спиной... Несчастный я... Посыплю я голову прахом, перепояшусь верёвкой и пойду на поклонение в Мешхед к гробнице восьмого имама Али-бен Мусе-ар Риза... И стану я «мешхеди» — уважаемым человеком, свершившим паломничество в Мешхед... Да станет бла­гоустроен дом доктора, о Белок. Тот не достигает отды­ха, кто не трудится... А я много трудился и устал... Устал я бегать по свету. Я заслужи отдых. Кому счастье суж­дено, того счастье разыщет, если даже он и не ищет сам его... Конечно, Белок, больше я не путешествен­ник... Вернусь в Самарканд, пойду в хаммом, и мне банщик шерстяными рукавицами ототрёт грязь с уста­лых подошв... А диктор? Скажешь ты, мой Белок? Да будет счастье с ним неотлучно!.. Хоть и несправедлив он к нам, несчастным.

И хотя, судя по всему, риторический вопрос Алаяр­бек Даниарбек задал, очевидно, бессловесному Белку, доктор не без досады заметил:

— Ну, господин Алаярбек Даниарбек, если вы име­ете что-либо сказать, — говорите, если нет — я уйду. Я спать хочу.

— Он уйдёт, вы слышите. О аллах, запрети гневу входить в моё сердце — и ссоры не будет.

— Да будете вы, наконец, говорить? Что-нибудь вы узнали?

— Сердце его поднимается по ступеням гнева! Горе мне. О как отрадно и блаженно мгновение, когда друг был другом.

— Ффу, давайте лучше чайку вскипятим, — не удер­жался Пётр Иванович и спокойно спросил: — Дорогой Алаярбек Даниарбек, ишан сказал нам что-ни­будь?

Подойдя вплотную, Алаярбек Даниарбек засунул по обыкновению пальцы за поясной платок и, выпятив свои толстые губы, важно объяснил:

— Какой ишан? Было два ишана, а теперь ни одно­го не осталось.

— Вот тебе и на! — удивился Пётр Иванович, раз­жигая сучья в очаге.

Пока разгорался огонь и закипала вода в обджуше, Алаярбек Даниарбек рассказывал:

— Один ишан помер, пришёл другой ишан. Город Кабадиан осчастливлен был пребыванием знаменитей­шего Сеида Музаффара. Мертвого похоронили, живой пришёл. Только теперь живой ишан исчез, убрался, удрал, ускакал, вознёсся живым на небо. А теперь туча маленьких ишанов набежала и вытащила дохлого Амирджанова из кучи навоза, куда его затолкал ишан Сеид Музаффар, и прославила.

После внезапного отъезда ишана и доктора в ишанское подворье собрались со всего Кабадиана мул­лы, имамы, суфии, настоятели мечетей, бродячие мона­хи и прочие лица, причастные к делам религии, и, по­хоронив с почётом Амирджанова, поставили над его мо­гилой туг — шест с ячьим хвостом, объявили могилу его источающей чудеса. На могиле по ночам горит свет и слышатся голоса ангелов. Амирджанов стал святым, поскольку, принявший свет истинной религии, пал он за веру. Имамы гонят людей совершать паломничество на могилу святого, но в народе прозвали его ишан-навоз, а кто-то из почитателей, то ли из религиозного усер­дия, то ли издеваясь, воткнул в могильную насыпь те самые навозные вилы, которые стали столь нежданно орудием гибели новоявленного хазрета.

— А ишан? Ты нз видел ишана? Что с ним?

— Хозяин, — возразил Алаярбек Даниарбек, — кля­нусь двенадцатью имамами, столпами ислама, у меня только один-единственный язык и одна голова, чтобы я мог ответить сразу на столько вопросов. Ишан, как уехал тогда, так и не вернулся.

— А что ты узнал о Жаннат?

Алаярбек Даниарбек впал в полное расстройство. Губы его шлепали, и горло издавало невнятные звуки, руки заходили ходуном.

— Жаннат оказалась аджиной.

— Вы окончательно рехнулись, дорогой Алаярбек Даниарбек.

— Нет, клянусь.

Он стоял на своем. Но много усилий стоило доктору, прежде чем он смог вытянуть из Алаярбека Даниарбека новости о Жаннат. Оказывается, поехав по поруче­нию Петра Ивановича разыскать Жаннат, Алаярбек Да­ниарбек пристал к отряду Юнуса, очищавшему район Кабадиана от басмачей, уцелевших после разгрома энверовской армии.

Вместе с Юнусом Алаярбек Даниарбек въехал в в большой кишлак.

Потрясенный каким-то далёким, мгновенно мелькнув­шим воспоминанием, Юнус схватил руку Алаярбека Даниарбека и прошептал:

— Это он! Клянусь,

— Кто? И, клянусь, совсем не обязательно мне отрывать руку.

Но Юнус уже остановил лашадь и слезал около помоста большой, полной народу чайханы. Чайханщик бегал с чайниками и кричал: «Тайор! Тайор!» Перепёл­ки оживлённо перекликались в своих наглухо затянутых лоскутами красной материи клетках с тыквенными до­нышками. Базарчи и дехкане шумели, заключая сдел­ки, громко били друг друга по рукам.

— Назир Нукрат...

— Он... Где?..

— Сейчас я его пристрелю.

У всегда спокойного Юнуса всё лицо подергивалось, скулы напряглись, глубокие складки залегли в уголках рта.

— Я слышал, он сбежал из Бухары... Его там ра­зоблачили. Не думал, что он здесь.

И он полез на помост.

— Подожди... — вдруг усмехнулся Алаярбек Даниар­бек. — Да что ты, он не уйдет. Дай мне поговорить с ним.

Оставив кауши на краю помоста, Алаярбек Даниар­бек, осторожно ступая, направился через всю чайхану к скромно сидящему в уголке Нукрату. Его тёмные очки, чёрный полуевропейского покроя камзол, татар­скую бархатную шапочку, клиновидную бородку с про­седью нельзя было забыть. Очевидно уверенный в своей безопасности, Нукрат и не считал нужным менять своё внешнее обличье. Он сидел важно, солидно попивая чай и беседуя неторопливо с весьма почтенным челове­ком, очевидно местным духовным лицом.