Шевердин Михаил Иванович
Шрифт:
— Каково! — заметил Гриневич.— Так усердно продавал немцам Турцию, что даже орденочек подкинули за лакейскую службу.
— А вот и газетная вырезка. Господину Энверу вручил железный крест генерал Фалькенгейм.
— Вот вам, с одной стороны — зять халифа, вопли о священной войне мусульман, а с другой — крестик священной Римской империи на груди. Тут весь двуличный Энвер, как на ладони.
— Ох-охо! — стонал Алаярбек Даниарбек. — Он даже и не мусульманин, а сколько морочил головы мусульманам. Проклятый злорадствовал, возмечтав быть плакальщиком на поминках по нас, а колесо судьбы... ай-яй-яй... столь прискорбно повернулось! Верх оказался внизу, а низ — наверху, и, увы, увы, нам иришлось оплакивать эту... благочестивую собаку... Поистине, аллах делает мёртвое живым, а живое — мёртвым!
Но медно-красное лицо Алаярбека Даниарбека отнюдь не походило на лицо плакальщика и сияло удовлетворением. В глубине души он надеялся, что с гибелью Энвербея война кончится и доктор поспешит вернуться в Самарканд.
Взъерошив свою бородку и пробормотав «иншалла!», он ушел чистить своего Белка.
Гриневич положил кольцо на ладонь и долго смотрел на него.
И вот всё, что осталось от того, кто ворочал делами мира, от одного из самых кровавых в истории авантюристов.
Гриневич ни на минуту не допускал и мысли, что найденный труп принадлежит не Энверу, а кому-то другому.
Да и сведения, полученные вскоре от противника, подтверждали гибель Энвербея. В перехваченной переписке басмаческие главари с наружным прискорбием и не без злорадства уведомляли друг друга о том, что жизненный путь зятя халифа преждевременно прервался в бою. Но каждое письмо по-своему оценивало факт гибели главнокомандующего исламской армией. Одни утверждали, что он умер от желудочных колик в ночь накануне рокового сражения. Другие писали, что Энвербей изменнически убит во время переговоров с красным камандованием на пороге мечети. Третьи клялись, что к нему подослал Ибрагимбек какого-то армянина, который ему сонному отрезал голову в постели, и что на утро нашли обезглавленное тело зятя халифа и бездыханную его супругу, плавающую в крови. Четвёртые, и это были в основном турки, с азартом распространяли версию, что Энвербей погиб как борец за веру, пламенный гази с мечом в руке, озарённый сиянием ангельских крыл, сразив девятьсот девяносто девять нечестивых большевиков. Были и такие, которые считали, что халифа ислама убрали с пути англичане, как только узнали, что в Пешавере и Карачи индийские мусульмане решили призвать к себе Энвербея воевать с вековыми их поработителями. Что же касается о случае с ишаном кабадианским, то шёпотом передавали, что, конечно, он стрелял в ту достопамятную ночь, но стрелял во славу аллаха и пророка его Мухаммеда в двух проклятых инглизов пробравшихся в стан Энвербея со злокознённой целью извести «зятя халифа» и сделать командующим какого-то своего человека.
Во всяком случае Энвербей был безусловно мёртв. Таинственные инглизы, и в их числе уполномоченный правительства его величества Малькольм Филипс, мёртвые или живые, бесследно исчезли так же, как и мифический армянин.
Что же касается ишана кабадианского, то, сделав свое дело, он спокойно вышел из шатра, сел на коня, и сопровождаемый своими воинами, отбыл в неизвестном направлении. Тьма южной ночи окутала его следы, Труп зятя халифа похоронили на выжженном лысом холме, и могила его стала одно время почитаемой мусульманским духовенством и местными фанатиками. Впрочем, могилу скоро забыли, и сейчас едва ли даже остались от неё следы.
Глава тридцать седьмая. ИШАНСКОЕ ПОДВОРЬЕ
Караван ушёл, и остался пепел костров.
Рейхани
Доктор открыл глаза без вздоха, без движения.
Ночь.
Он смотрел и думал: «Почему он проснулся?» И снова мысли о ней, мрачные мысли.
В открытой двери в глубине чёрно-синего неба мигали звёзды. Временами лица касалось жаркое дыхание гармсиля.
Колебание световых пятен на тёмном потолке заставило доктора посмотреть на чираг. Пламя горело большим жёлто-кирпичным огоньком и чуть чадило. В чираге оставалось совсем мало масла.
Значит, прошло по меньшей мере уже часов пять, Пётр Иванович часто измерял по ночам время по чирагу. Часы свои он разбил уже много месяцев назад.
Пять часов прошло. По-видимому сейчас час ночи или что-то вроде этого...
— Э, что там такое.
Сквозь шум ветра доктор явственно услышал топот коня. Он сбросил с се-бя одеяло и подбежал, как был в одном белье, к двери. Взявшись руками за косяки, он вслушался в темноту
Топот приближался.
В темноте замаячило белое живое пятно. Почти сейчас же прозвучал гортанный говорок Алаярбека Даниарбека.
— Пётр Иванович, ты спишь? Это я приехал.
Подняв высоко сальную свечу, доктор старался осветить хоть кусочек двора у самого айвана.
По тону он сразу понял: Алаярбек Даниарбек вернулся в состоянии встрепанных чувств. Когда свет чирага упал на него, Петр Иванович удивился. Маленькая, всегда такая аккуратная чалма Алаярбека Даниарбека, похожая на слоеный шахризябский пирожок, утратила свои приглаженные формы и стала похожа на небрежно намотанную на чурбак волосяную толстую верёвку. Круглая борода топорщилась чёрными вперемешку с седыми волосами, усы обвисли, а глаза бегали, точно жуки, в желтоватом масле белков. Случилось что-то из ряда вон выходящее.
— Ну? — спросил Пётр Иванович по обыкновению лаконично.
Не удостоив доктора ответом, что само по себе говорило о крайне возбужденном состоянии Алаярбека Даниарбека, он слез со своего Белка и повёл его к коновязи. Но стоило посмотреть, как он его вёл. Он дергал за повод своего несчастного любимца так, как будто тот был необъезженным степным тарпаном-джигитаем, а не обыкновеннейшей домашней лошадкой. Несчастный Белок ошалело вздергивал голову и метался во все стороны. С садистским удовольствием Алаярбек Даниарбек принялся гонять своего конька камчой, проклиная и ругаясь.