– Так вы – плагиатор? – печально спросил Леденцов.

– Ну зачем же так сразу, сударь, – забормотал сконфуженный Никанор Семенович. – Ну, конечно, вдохновился… так сказать… более, чем следует… Но вы не думайте, я не подряд все переписываю. Я и героям даю другие имена, и кое-что меняю в сюжете, и вообще… серьезно перерабатываю…

– И сколько раз вы так перерабатывали чужие пьесы? – поинтересовался безжалостный Гиацинт.

– Сколько? Гм… Ну, может быть, два или три… – Сыщик недоверчиво покачал головой. – Ну хорошо, не меньше десятка! – рассердился автор. – И что с того? Вон Шекспир, уж на что гений, тоже таскал свои сюжеты отовсюду… Кто-нибудь зовет его плагиатором? Да никто! Все только и талдычут: великий, великий… непревзойденный! – уже злобно добавил Щукин, дергая щекой. – И надо же было такому случиться, что моя последняя пьеса… что он тоже!

– Вы и Шекспира обокрали? – поднял брови сыщик. – Однако…

– Да при чем тут Шекспир, – вспылил Никанор Семенович, – это все подлец Зыков подсуетился! Как будто вам не известно… Я свою последнюю пьесу свистнул у Сарду, так ведь не я один такой умный… Зыков тоже свою у него свистнул! А Поликарп Аполлонович – это директор театра – удивился, отчего наши пьесы так похожи… вплоть до некоторых реплик… А Зыков, знаете, такой наглец… Из молодых да ранних! Я его пожурил: что ж вы, милостивый государь, себе позволяете, а он мне в ответ – тебе, папаша, вообще лучше молчать… жулик ты первостатейный, про твои фокусы в полицию нужно доложить! Я, говорит, человек маленький, но в газетах все про твою театральную деятельность пропечатаю и куда надо дам знать, что пьесы твои все ворованные… Как будто я ворую! – продолжал Щукин, оскорбленный до глубины души. – Это ж работа… перевести с французского, да на русский лад переделать, да убрать всякие вольности, за которые у нас цензура съест живьем… Никакого отдыха!

Гиацинт слушал и дивился. Значит, Никанор Семенович, драматург с именем, уважаемый человек и даже почетный член каких-то там университетов, на самом деле обыкновенный воришка, без зазрения совести таскающий чужие произведения и выдающий их за свои. И что-то подсказывало Леденцову, что Зыков только сгоряча пообещал разоблачить Никанора Семеновича, а на самом деле тот так и будет передирать чужие пьесы, получать за них большие деньги и жить припеваючи в этом большом красивом доме с окнами, выходящими на Неву.

– Не погубите, сударь, – заискивающе промолвил драматург и полез в ящик стола за деньгами, дабы умилостивить грозного посетителя. – День и ночь тружусь, аки пчела, а чертовы французы еще такие реплики придумывают, что даже не поймешь, что к чему… нет бы попроще написать, чтобы легче было переводить…

– Я, собственно, не по этому поводу, – сказал сыщик больным голосом.

Никанор Семенович замер.

– Как – не по этому?

Его короткая шея побагровела, он недоверчиво уставился на своего посетителя.

– Я пришел расспросить вас об Ольге Николаевне Верейской, – промолвил Гиацинт, доставая записную книжку. – Вы ведь знакомы с ней, не так ли? И весьма коротко.

Судя по выражению лица драматурга, его так и подмывало выругаться.

– При чем тут Ольга Николаевна… Ну хорошо. Допустим, я действительно ее знаю…

– Речь идет о серьезном преступлении, – уронил сыщик. – Поэтому на вашем месте я не стал бы ничего скрывать.

– Вы не на моем месте, – тотчас же ощетинился Щукин. Он был раздосадован, что сгоряча открыл свою позорную тайну постороннему лицу, и ощущал себя крайне неловко.

– В таком случае я могу арестовать вас и препроводить в участок для допроса, – любезно ответил Гиацинт. – Вы предпочитаете беседовать там?

Тут Никанор Семенович окончательно убедился в том, что сегодня фортуна демонстративно повернулась к нему филейной частью и, что бы он ни предпринял, все будет наперекосяк.

– Простите, – пробурчал он, – я понятия не имел об Оле… Ольге Николаевне. И вообще, я больше недели с ней не встречался…

– Мне нужны подробности, – сказал сыщик. – Прежде всего, как давно вы с ней знакомы?

– Как давно? – Никанор Семенович поднял глаза к потолку. – Лет пять, наверное. Она играла в театре, я писал пьесы… обычное дело.

– То есть вы были знакомы с ней еще до Дмитрия Ивановича Чигринского?

– Разумеется.

– Простите, но я вынужден задать этот вопрос. Насколько серьезными были ваши отношения с Ольгой Николаевной?

– Они не были серьезными, – с убийственной писательской точностью ответил Никанор Семенович. – Но постоянными.

– Поясните, – тихо попросил Гиацинт.

– Мы виделись два-три раза в месяц. Иногда реже, иногда немного чаще. Оля… Ольга Николаевна очень мила, но я давно понял, что она меня не любит. Ей хотелось, чтобы я сочинил для нее пьесу. Ей наскучило жить в золотой клетке, которую для нее соорудил Чигринский.

– Он был против того, чтобы она играла?

– По-моему, ему было все равно. То есть он ей не запрещал. Мне кажется, ей самой уже не хотелось учить текст, репетировать, вообще утруждать себя. Но тем не менее она была уверена, что, если для нее напишут пьесу – только для нее, – она сумеет блеснуть. Строго между нами, все это вздор. Оля очень милая женщина, но у нее неподходящий голос для сцены, слишком тонкий, и если уж честно, таланта ни на грош.