Шрифт:
– Тут что-то серьезное, – объявила Наталья. – Вот что: давай лучше вспоминать, кому он просил отдать письмо. Просто так он ведь не мог этого сделать…
– Да не помню я! – в отчаянии вскрикнула Ленка. – Я ж говорю, я думала, что он шутит… интересничает… Сказал: отдашь, мол, Ивану… или не Ивану? Дырявая моя голова… ничего не помню… Помню только, что бывший офицер… и где ж его теперь искать? Коко, наверное, думает, что я вспомню… все сделаю… А я… я…
И она зашлась в плаче.
– Я не видел рядом с ним никаких офицеров, – сказал Замятин, хмуря свои белесые брови. – То есть мы общались, на бегах бывали, я у него деньги одалживал… Но вообще, вот я сейчас вспоминаю… Он даже о семье своей не упоминал… Скрытничал… и о тебе тоже не говорил…
– Я видела его однажды, – внезапно объявила Наталья. – С офицером.
– Наташа, ты ничего не путаешь? Когда это было?
– Да неделю назад… или две… Я у лавочника Аблесимова покупки делала… у него сахар дешевле… Выхожу – а на другой стороне улицы Николай Петрович стоит, и с ним господин в штатском, но по выправке видно, из военных… Они поговорили и разошлись. А мне, знаешь, любопытно стало – офицеры, даже бывшие, не охотники с актерами общаться… И тут я вижу, как тот господин входит в фехтовальный зал. На Разъезжей есть фехтовальный зал, – пояснила Наталья, – его держит француз Лежандр. Может, вам стоит там справки навести? Высокий такой господин… лет тридцати, темноволосый, прекрасно одет… Еще у него тросточка была с ручкой в виде головы попугая. Надеюсь, это вам поможет…
Глава 27
Туше
Гиацинт видел, как Амалия вышла из дома и двинулась по улице. Кот, который успел спуститься с дерева, при приближении Ленки Звездочки вновь зафырчал и метнулся вверх по стволу, но внезапно остановился и недоуменно распушил усы. Впрочем, не только его одного удивила бы внезапная перемена в рыжей мамзели, которая теперь уверенно шла по прямой, не шатаясь и не сбиваясь с шага.
Потом Амалия остановилась, и Леденцов нагнал ее.
– Что будем делать теперь, Амалия Константиновна?
Молодая женщина взглянула на него с озорным смешком в глазах.
– Русский человек, – объявила она, – терпеть не может власть.
Гиацинт, никак не ожидавший такого продолжения, открыл рот.
– Кто-то из историков – кажется, Ключевский, – утверждает, что это пошло с монгольского нашествия, жестокость которого общеизвестна, и что после освобождения от ига новая власть все равно предпочитала использовать приемы старой, – продолжала Амалия. – Так или иначе результат налицо: любая власть для нашего соотечественника прежде всего нечто, что стремится притеснить его и ущемить его свободу, даже когда власти в действительности нет до него никакого дела. Для нас власть – враг по определению, будь то правительство или, допустим, власть полицейская. А другая характерная черта русского человека – что он склонен к состраданию, причем обычно сострадает вовсе не тем, кому следует.
– Амалия Константиновна…
– Много вы знаете русских романов, где говорится о больных детях, о покинутых стариках, о калеках? Зато пачками выходят книги, в которых повествуется о нелегкой судьбе проституток или о преступниках, которым читатель непременно должен сочувствовать, хотя из их действий неминуемо следует, что они мерзавцы и если и получили по заслугам, то мало. С этой точки зрения господин Достоевский, несомненно, самый русский писатель… Стендаль, к примеру, отрубил своему Жюльену Сорелю голову и не поморщился, хотя тот даже не убил, а лишь покушался на убийство. У нас мсье Раскольников мало того что остается в живых – читатель еще обязан сочувствовать тому, что он попался и отбывает наказание, хотя по-хорошему его стоило бы казнить, и дело с концом…
Гиацинт внимательно посмотрел на Амалию.
– Вы рассчитывали на то, что Замятины будут откровеннее, если их станет расспрашивать не полицейский, а подружка преступника и к тому же – особа легкого поведения?
– Я никого не расспрашивала, милостивый государь, – усмехнулась Амалия. – Я порыдала, изливая душу, мы выпили вина, и я узнала все, что нам нужно… О, щучья холера!
К ним только что подъехал экипаж барона Корфа. Амалия надвинула шляпку пониже на брови и повисла на локте Гиацинта.
– Господин Леденцов! Как продвигается… – Тут Александр увидел рыжую потаскушку, нагло скалившую зубы, и переменился в лице. – Quelle horreur! [12]
– Милостивый государь, – хихикнула Ленка, жеманясь, – мы таких слов не знаем, а вам я вот что скажу: каждый зарабатывает на жизнь по-своему… Хи-хи!
– Это свидетельница, – заторопился объяснять Леденцов, чувствуя себя так, словно его действительно застукали посреди улицы непонятно с кем.
– Очень на это надеюсь, – проворчал сквозь зубы барон Корф. – Лично я должен вас предупредить, что если вы втянете мою жену во что-нибудь эдакое… – Он оглянулся на рыжую оторву, скривился и захлопнул дверцу экипажа. – Трогай!
12
Какой ужас! (фр.)
Когда карета ее мужа исчезла в потоке экипажей, Амалия отпустила руку Гиацинта, не выдержала и расхохоталась.
– Собственно говоря, нам с вами нужно совсем в другую сторону, на Разъезжую… Если верить источнику, человек, убивший Ольгу Верейскую, посещает фехтовальный зал Лежандра. Но в таком виде я идти туда не могу, так что возьмем извозчика.
Мимо них проехали два пустых экипажа, и только на третий раз Гиацинту удалось сговориться с мрачным извозчиком, явно страдающим похмельем. (Позже тот долго вспоминал, как к нему в карету сели господин с рыжей наглой девицей, а вышли тот же господин, но с белокурой дамой, хоть и одетой очень скромно, после чего бедняга извозчик решил, что пора в самом деле бросить пить, а то мало ли что привидится в другой раз…)