— Неудивительно, что она рассвирепела.

— Голубушка, ничего подобного. В глубине души она была рада-радешенька. Вы не заметили, как резко она оборвала дядю, когда тот назвал записку глупой?

— Я не верю вам. — Трой хихикнула.

— А зря, уж я-то знаю. Конечно, она была бы в восторге, если б дядя Прыг схватился за плеть. Правда, я никогда не понимал, как порка практически осуществляется. Всегда легко сбежать и оставить мстителя размахивать плеткой по воздуху на манер циркового дрессировщика.

— Думаю, надо брать не плетку, а нечто вроде жокейского стека, а закончив, с треском разломать стек и презрительно швырнуть обломки в лицо жертве.

— По опыту судите?

— Я лишь домысливаю.

— Впрочем, мне сейчас не до шуток. Моя обожаемая Крессида огорчена и оченьсердита. Видите ли, ей никогда не нравилась прислуга. Она готова была смириться, потому что они неплохо справляются со своими обязанностями. Но, к несчастью, до нее дошел слух о том, что люди недавно умершего греческого миллионера жаждут выехать в Англию, опасаясь "черных полковников". И теперь она убеждена, что записку написал Найджел, и настаивает на замене слуг.

— А вы думаете, что писал не Найджел?

— Нет. Не думаю, что он такой болван.

— Но если... Простите, но вы же сами говорили, что он сидел в сумасшедшем доме, в Бродмуре.

— Он здоров, как мы с вами. Полностью излечился. О, я знаю, записка, найденная Крессидой, написана в его стиле, но, полагаю, нас хотят сбить с толку.

— Вы так думаете?

— Да. Что касается послания дяде Прыгу, то оно состряпано в духе Катберта. Вы помните, Катберт зарезал красавчика коммивояжера, который был чересчур ласков с его женой. Похоже, Катберта сильно задело прозвище "рогоносец". Словечко то и дело всплывало в его показаниях.

— Как он его пишет?

— Понятия не имею.

— Какова же ваша трактовка?

— Крайне сомнительно, что Катберту и Найджелу вдруг независимо друг от друга пришла в голову идея написать подметные письма на одинаковой бумаге (она взята из библиотеки) и одинаковыми печатными буквами. Такое предположение не выдерживает критики.

"Плюс внезапно взбесившийся Мервин, — подумала Трой, — который в то же самое время устанавливает ловушку".

— Также маловероятно, — продолжал Хилари, — что кто-то из слуг написал записки, дабы очернить тех двоих. Они отлично ладят друг с другом. Все.

— Кто же тогда?

— А кто у нас остался? Я их не писал, вы, полагаю, тоже.

— Нет, не писала.

— Нет. Значит, мы зашли в тупик. Прыга, Трах, Крессиду, дядю Берта подозревать абсурдно.

— А Молта?

— Боже, — произнес Хилари. — Любимчик дяди Берта! Я забыл о нем. Итак, у нас есть еще Молт. Молт.

— Мистер Смит, кажется, считает...

— О, я догадываюсь. — Хилари явно испытывал неловкость. Он принялся шагать по комнате, словно раздумывая, что сказать. — Дядя Берт, — произнес он наконец, — курьезная личность. Он далеко не так прост, как кажется. Отнюдь.

— Разве?

— К примеру, он обожает разыгрывать из себя этакого прожженного малого, уроженца Ист-Энда, "человека из народа". Он и вправду вышел из низов, начинал старьевщиком на таратайке. Но теперь лишь играет в простонародность и, когда требуется, преспокойно выходит из роли, совершенно преображаясь. Видели бы вы его за столом переговоров. Он высказывается и ведет себя не менее цивилизованно, чем все остальные, а может быть, даже и более.

— Любопытно.

— Да. К тому же у него очень особенное чувство юмора, у нашего дяди Берта.

— Сильно смахивает на черный юмор.

— Он вполне мог бы быть автором этого жанра. Вместе с тем, — продолжал Хилари, — дядя Берт весьма проницательно судит о людях, и я... я не могу этого отрицать, однако... — Фраза осталась неоконченной. — Наряжу-ка я елку, — решил Хилари. — Успокаивает нервы.

Он открыл коробку, стоявшую рядом с елкой.

Мистер Смит оставил двойные двери гостиной, ведущие в большой холл, слегка приоткрытыми, и теперь из холла раздавался странный шум. Кто-то спотыкаясь бежал вниз по ступенькам, издавая причудливые звуки. Вот неизвестный поскользнулся, выругался, а затем затопал по холлу. Двери распахнулись, и в гостиную ввалился мистер Смит — он являл собой жалкое зрелище.

Одет он был в пижаму и пестрый халат. Одна нога была босая, другая обута в тапок. Редкие волосы растрепались, глаза едва не вылезали из орбит, а изо рта клочьями выступала пена.

Дядя Берт метался и жестикулировал, пытаясь заговорить.

— Отравили! — наконец выдавил он. — Меня отравили.

Переливающийся всеми цветами радуги пузырь оторвался от его губ и полетел к елке. Там он повисел немного, словно украшение, и, наткнувшись на ветку, лопнул.

2