Шрифт:
Сильное увлечение Натальей Ивановой вначале было поманило его взаимной душевной близостью, но ненадолго: красавица вскоре холодно отстранилась от слишком для неё странного молодого человека.
Лермонтов, не исключено, испугал её одними своими стихами:
Любил с начала жизни я Угрюмое уединенье, Где укрывался весь в себя, Бояся, грусть не утая, Будить людское сожаленье; ………………………… Мои неясные мечты Я выразить хотел стихами, Чтобы, прочтя сии листы, Меня бы примирила ты С людьми и буйными страстями; Но взор спокойный, чистый твой В меня вперился изумлённый, Ты покачала головой, Сказав, что болен разум мой, Желаньем вздорным ослеплённый.Тут, собственно, всё уже сказано о несбывшейся любви. Однако далее самое существенное: поэт задумывается о тайнах жизни и смерти со всей силой ума и страсти:
Я, веруя твоим словам, Глубоко в сердце погрузился, Однако не нашёл я там, Что ум мой не по пустякам К чему-то тайному стремился, К тому, чего даны в залог С толпою звёзд ночные своды, К тому, что обещал нам Бог И что б уразуметь я мог Через мышления и годы. Но пылкий, но суровый нрав Меня грызёт от колыбели… И в жизни зло лишь испытав, Умру я, сердцем не познав Печальных дум печальной цели. («Н.Ф.И….вой», 1830)Ум не в силах разгадать тайны бытия, обещанные Богом, и только сердце, в созерцании ночных звёздных небес, чует, как не пустячно то, недосягаемое. Жизнь сулит лишь одно — нескончаемость печальных дум в этом бесконечном познании…
И вот тогда-то, следом, отдавшись видениям и жестоким прозрениям, он и пишет свои «Ночи».
Я зрел во сне, что будто умер я… ……………………………………… …я мчался без дорог; пред мною Не серое, не голубое небо (И мнилося, не небо было то, А тусклое, бездушное пространство)… («Ночь. I», 1830)Повинуясь безотчётному и безошибочному чутью художника, Лермонтов отказывается от рифм и пишет белым стихом, — какие уж тут созвучия и песнопения, когда земное и небесное сходятся в яростном и беспощадном противоборстве. Одно не приемлет другого, война на полное взаимоуничтожение; и душа — поле битвы.
В этой необитаемой среде, где ничто не отбрасывает теней, слышны лишь «…два противных диких звуков, /Два отголоска целыя природы». Что это — неясно, но отголоски борются друг с другом — и ни один не может победить… Добро и зло? Поэт впрямую не называет: то ли сам не знает, то ли не хочет определять словом борющиеся силы.
…Страх Припомнить жизни гнусные деянья Иль о добре свершённом возгордиться Мешал мне мыслить…«Далёко без желания и цели» летит и летит он, пока не встречается ему «светозарный ангел». Ангел обвиняет его в грехах, обещает наказание и отправляет на землю, «где твой труп зарыт»:
«…ступай и там живи, и жди, Пока придёт Спаситель — и молись… Молись — страдай… и выстрадай прощенье…»И вот «сын праха» опять видит край земной, толпу ликующих друзей, где грех с вином кипит, и ту видит, которую любил, но ничего кроме досады и презрения не чувствует. И он спешит к своей могиле — и созерцает страшную картину разложения, ничтожества плоти:
И я сошёл в темницу, узкий гроб, Где гнил мой труп, — и там остался я; Здесь кость была уже видна — здесь мясо Кусками синее висело — жилы там Я примечал с засохшею в них кровью… С отчаяньем сидел я и взирал, Как быстро насекомые роились И поедали жадно свою пищу; Червяк то выползал из впадин глаз, То вновь скрывался в безобразный череп, И каждое его движенье Меня терзало судорожной болью. Я должен был смотреть на гибель друга, Так долго жившего с моей душою, Последнего, единственного друга, Делившего её земные муки, — И я помочь ему желал — но тщетно…Сын праха — видит только прах. И забывает про моленья.
Вместо мольбы — дикие проклятия:
На моего отца и мать, на всех людей, — И мне блеснула мысль (творенье ада): Что, если время совершит свой круг И погрузится в вечность невозвратно, И ничего меня не успокоит, И не придут сюда просить меня?.. И я хотел изречь хулы на небо — Хотел сказать:………………………… Но голос замер мой — и я проснулся.Ужас полного уничтожения и полного же забвения («И не придут сюда просить меня?..», то есть спрашивать обо мне) — вот что заставляет сына праха позабыть о словах ангела и проклинать всех и всё на свете. Но в этом жутком сновидении вновь сошедший на землю всё же осознаёт, что мысль о проклятии — творение ада, и не смеет, хотя и хочет, вымолвить хулы на небо.
Кажется, в русской поэзии никто до Лермонтова не рисовал в своём воображении, с такой силой, искренностью и с такими жестокими по натурализму подробностями, картину собственной смерти и страха перед бесследным исчезновением в вечности.