Шрифт:
Пятнадцатилетний юноша-поэт отважился на то безоглядное мужество мысли и чувства, которое не оставляет себе ни одной утешительной надежды — и только на самом краю этой безнадёжной пропасти он замирает… — и то, потому что сон вдруг оборвался.
Исследователи творчества Лермонтова заметили, что при всех внешних сходствах «Ночей» с байроновскими стихами «Тьма» и «Сон» разница между ними существенная: картины гибели жизни на земле Байрон воспринимает как сторонний наблюдатель, у Лермонтова же авторское «я» — главное действующее лицо. И ещё: в отличие от английского поэта Лермонтов близок к бунту против земного существования и устроенного небом мирового порядка. Понятно, что чтение Байрона только подтолкнуло его к тому, чтобы высказать всё, что было в собственной душе, со всей откровенностью, прямотой и правдивостью, не стесняя себя жестокостью выражений и по отношению к самому себе, и ко всему на свете.
«Ночь. II» углубляет эти страшные видения во сне: поэту открывается уже не жизнь на земле, где всё по сути тлен и прах, а космос, в котором царствует Смерть.
Погаснул день! — и тьма ночная своды Небесные, как саваном, покрыла. Кой-где во тьме вертелись и мелькали Светящиеся точки, И меж них земля вертелась наша… (курсив мой. — В.М.)Откуда, с какого места в пространстве этот взгляд? — Уже не с земли, а из космоса. Поразительное, умиротворяющее, космическое видение нашей планеты в одном из последних стихотворений Лермонтова — «Спит земля в сиянье голубом…» — то, что своими глазами увидели космонавты через сто с лишним лет, — таким образом, произросло из юношеского видения глубин космоса.
И эта способность видеть небо с земли и землю с неба — без сомнения, его врождённое свойство. Как и способность жить одновременно — и на земле, и в небесах…
Уснуло всё — и я один лишь н еспал…Видение смерти поначалу чудится ему с земли, но потом взгляд словно перемещается в космос:
Вот с запада Скелетнеизмеримый По мрачным сводам начал подниматься И звёзды заслонил собою… И целые миры пред ним уничтожались, И всё трещало под его шагами, — Ничтожество за ними оставалось! И вот приблизился к земному шару Гигант всесильный — всё на ней уснуло, Ничто встревожиться не мыслило — единый, Единый смертный видел, что не дай Бог Созданию живому видеть…В костяных руках Скелета —по дрожащему человеку; они знакомы видящему, но не называются им:
И странный голос вдруг раздался: «Малодушный! Сын праха и забвения, не ты ли, Изнемогая в муках нестерпимых, Ко мне взывал, — я здесь: я смерть!.. Моё владычество безбрежно!.. Вот двое. — Ты их знаешь — ты любил их… Один из них погибнет. — Позволяю Определить неизбежимый жребий… И ты умрёшь, и в вечности погибнешь — И их нигде, нигде вторично не увидишь — Знай, как исчезнет время, так и люди, Его рожденье — только Бог лишь вечен… — Решись, несчастный!..»И несчастный созерцатель взывает о скорейшей гибели и друзей, и себя, и всего — лишь бы закончились мучения:
«…Ах! — и меня возьми, земного червя — И землю раздроби, гнездо разврата, Безумства и печали!.. Всё, что берёт она у нас обманом И не дарит нам ничего — кроме рожденья!.. Проклятье этому подарку!..»Что эта тщетная, бедная жизнь, «где нет надежд — и всюду опасенья»!
И видел я, как руки костяные Моих друзей сдавили — их не стало — Не стало даже призраков и теней… Туманом облачился образ смерти, И — так пошёл на север. Долго, долго, Ломая руки и глотая слёзы, Я на Творца роптал, страшась молиться!Теперь уже голос его не замирает, как прежде, в страхе перед рвущимся изнутри хулам на небо, — теперь он ропщет на Творца, «страшась молиться». Порабощённость ужасу исчезновения столь сильна, что молитвы кажутся страшными. Это предел земных мук — и юноша поэт познаёт этот предел страданий.
Позже, в том же 1830 году, появляется стихотворение «Ночь. III», совершенно непохожее на предыдущие.
Темно. Всё спит. Лишь только жук ночной, Жужжа, в долине пролетит порой; Из-под травы блистает червячок, От наших дум, от наших бурь далёк. Высоких лип стал пасмурней навес, Когда луна взошла среди небес… Нет, в первый раз прелестна так она! Онздесь. Стоит. Как мрамор, у окна. Тень от него чернеет по стене. Недвижный взор поднят, но не к луне; Он полон всем, чем только яд страстей Ужасен был и мил сердцам людей. Свеча горит, забыта на столе, И блеск её с лучом луны в стекле Мешается, играет, как любви Огонь живой с презрением в крови! Кто ж он? кто ж он, сей нарушитель сна? Чем эта грудь мятежная полна? О, если б вы умели угадать В его очах, что хочет он скрывать! О, если б мог единый бедный друг Хотя смягчить души его недуг!Это уже песня; она звучит мерно, согласно — и вновь появляются рифмы; и это — песнь одиночества. Но как оно, это одиночество, исполнено души! Какой напор, какая полнота чувств!.. От Байрона здесь — почти никакого следа; прошлые ночные видения-полукошмары изжиты; душа безбоязненно раскрыта жизни.
Огонь свечи — и луч луны.
Жар молодых сил, трепет жизни — и холод ночных небес. Отблеск пламени в оконном стекле мешается с лунным лучом, как живой огонь любви с «презрением в крови».