— Няня, а отец ведь меня не любил?

— Да Господь с тобой, что ты такое говоришь? Про покойника-то? Как же не любил? Да он всю жизнь надышаться на тебя не мог! Уж такого батюшки, как у тебя, ни у кого в городе не было…

Нянька залилась слезами, вытирая глаза концом черного полушалка, покрывавшего ее седую голову.

— Помню, ты болела маленькая, годика три тебе было, вскоре после того, как матушка померла… Так Савелий Лукич чуть с ума не сошел от горя. Я-то тогда, дура старая, еще поворчала на него, прости меня, Господи… Смотрю, сидит у твоей постельки, а ты вся в жару, красненькая, губки сухие. Я говорю: «Любите вы, батюшка, дочку по-модному одевать — платьица легкие кружевные, носочки. Вот дите и больное, оно же не кукла! Приказали бы связать Вареньке чулки шерстяные, платьица бы байковые ей справили, теплые, платочек на головку…» А хозяин лицо ко мне повернул, по щекам слезы текут, губы дрожат. Я так и заткнулась со своими попреками. А он говорит: «Саввишна, за что Бог меня наказывает? Неужто последнее отберет — дочку? Мне и самому тогда не жить…» Просто сердце рвалось на части — смотреть на него… Как ты тогда на поправку пошла, он вскоре Никольскую церковь и заложил, видать, обет Господу дал. Вот какой батюшка у тебя был! А ты говоришь, не любил. Сиротка ты моя горькая…

Няня обняла Варю и заплакала в голос.

Варя никогда не думала, что бывает так тяжело, что от боли может гореть все в груди, мутиться рассудок, сжиматься горло, не пропуская пищу и не давая выдавить слова…

Когда умерла мать, Варя была маленькой, но она хорошо запомнила свой ужас от того, что маменьки вдруг в доме не стало — мать, такая нужная, такая любимая, всегда бывшая рядом, внезапно исчезла, оставив Варю одну.

С отцом Варя в детстве не так уж много общалась, он вечно был занят делами и казался ей разве что чуть-чуть более знакомым, чем совсем посторонние люди. Но от одиночества Варя готова была потянуться даже к этому почти чужому человеку, именуемому батюшкой… А ему вроде бы совсем не до дочери было. Он привел в дом незнакомую тетку, которую велел звать няней Саввишной, поручил Варю ее заботам, а сам по-прежнему занимался только своими важными делами.

Когда Варя утром просыпалась, отца обычно уже не было дома, он вставал в четыре утра и шел в церковь к ранней заутрене, а потом, не заходя домой завтракать, пил чай в своей конторе и погружался в дела. Возвращался он поздно, когда дочь уже ложилась спать. Если вдруг, случайно, он и оказывался дома пораньше, то сидел в своей комнате, считая и раскладывая по стопкам деньги или просматривая бумаги, представлявшие собой, по разумению Вари, те же деньги, только в каком-то другом, более хитром виде. И мешать ему было никак нельзя…

Няня оказалась доброй, но недалекой. Это быстро поняла даже маленькая девочка, которой было с Саввишной совсем неинтересно. Сказку няня всегда повторяла одну и ту же, про бычка, короткую и глупую. Ни на один из тревоживших Варю вопросов («Почему трава летом зеленая, а зимой ее совсем не видно? А что было на месте Демьянова прежде, когда и города никакого не было? Почему у Богородицы-Троеручицы на иконе три руки? Куда ушел батюшка и почему он так редко бывает дома?») няня не могла дать удовлетворительного ответа. А отец все возился с потрепанными денежными бумажками, словно от этого что-то зависело в его судьбе…

Чем старше становилась Варя, тем больше раздражала ее эта картина — отец за столом с разложенными по кучкам ассигнациями, которые потом будут спрятаны в коробки от леденцов. Отец казался таким жалким со своими убогими денежными интересами и облезлыми металлическими коробочками.

«Что ж, батюшка, идите считать свои деньги, раз у вас и радости другой в жизни не осталось, — говорила Варя сначала про себя, а потом и вслух. — Идите, идите! До дочери вам и дела нет, ну так и я буду жить по-своему!»

Другие девочки завидовали Варе — у нее был богатый отец, большой красивый дом, самые нарядные платья, заграничные фарфоровые куклы… Варе все это не нравилось — дом казался ей неуютным, огромным и бестолковым, платья были неудобными — ни через забор перескочить, ни на дерево забраться, чтобы не порвать какую-нибудь дурацкую оборку, в куклы играть она никогда не любила…

А отцы у Вариных гимназических подруг были, может, и не такие богатые, зато благородные, настоящие господа, и заботливые, и ласковые… Они читали дочерям книги, рассказывали интересные сказки и всякие занимательные истории, возили их в Москву, Петербург и другие города, чтобы показать настоящую жизнь… Даже в Народном саду, устроенном на деньги Савелия Лукича, сам он никогда не гулял со своей дочерью, а например, учитель ботаники из гимназии каждый день приводил туда своих детей и, показывая им цветы на клумбах, говорил про каждый цветочек что-нибудь интересное… Варе было очень обидно, ей казалось, что живет она хуже всех.

Она еще не успела окончить курс в гимназии, когда стала замечать внимание со стороны лучших демьяновских женихов. Кое-кто готов был уже и сватов заслать. Породниться с самим Ведерниковым многим было бы лестно. Но Варе казалось, что все эти женихи интересуются только ее богатым приданым, а выйдешь за кого-нибудь из них замуж, он усядется рядом с батюшкой, и будут они в четыре руки деньги мусолить…

Свое отношение к женихам Варя сформулировала в короткой фразе: «Гнать их и свистеть им вслед!» Она с большим удовольствием высмеивала женихов, дразнила их, ставила в неловкое положение в глазах знакомых… Оскорбленные претенденты на ее руку быстро разлетались, невзирая даже на приданое.

— Ведерникова — невеста богатая, но уж больно строптива, с такой-то жить — наплачешься горькими слезами и богатства никакого не захочешь! — говорили в городе.

Но вскоре в жизни Вари появилась тайна — она влюбилась. Влюбилась не то что во взрослого, просто-таки в немолодого, по ее понятиям, человека, тридцати шести лет, и что хуже всего, женатого…

Имя его Варвара никому не назвала бы даже под пытками, конспирацию при встречах они соблюдали почище, чем эсеры при подготовке терактов. И все же смутные слушки и сплетни поползли по городу… В проклятом Демьянове ничего утаить было невозможно!