Шрифт:
— Я с ним не пью. Крепкого мы ему не наливаем. Только сухое, коньячок, иногда виски.
Хирург матерится в перевязочной, зашивая бедро пьяной бабе:
— Да не ори ты, *censored*, артерия не задета, сейчас зашьем, и пойдешь ко всем чертям. Это кто ж тебя порезал?
— Родной муж. Моим любимым кухонным ножом.
— *censored*a твой муж, *censored*.
— Да нет, он хороший, дерется, только когда выпьет. Мы с ним уже 30 лет прожили. Сейчас он пьет две недели.
— Твой муж — скотина пьяная. Попал бы куда целился, отдал бы тебя гинекологам, пусть бы зашивали.
Мамаша жалуется на своего сына:
— Слушайте, ну что за молодежь? Уважения — ноль. Вот говорю сыну — поступай в институт, учись, сейчас без специальности не прожить. А то будешь, как твой отец, в старости на диване валяться в рваных трениках, ни работы, ни денег (папа в прошлом — физик-ядерщик). Так он мне отвечает: «Конечно, я не хочу жизнь заканчивать как папа. В старости ничего своего нет, — и добавляет, сученок, — кроме рогов».
ЭТЮДЫ ГУМАНИЗМА
Бабушка. 86 лет. Тромб выскочил из сердца и закупорил правую плечевую артерию. Всю ночь пришлось провести в операционной. Хирурги пытались спасти бабушке руку, реаниматологи — жизнь. Жизнь спасти удалось. Правую руку нет. Проснувшись от наркоза, бабка первым делом устроила скандал:
— Как вы смели мне руку отрезать, да я на вас в суд подам, да я прямо сейчас жалобу напишу.
О том, что осталась в живых и каких трудов это стоило, не знает.
Дежурный анестезиолог, чуть живой после смены:
— Пишите, пишите. Только чем?
Тяжелое ДТП. В автомобиле двое. Муж и жена, на девятом месяце беременности. Муж погибает на месте, жену выбрасывает из автомобиля. Ушиб мозга. Кесарево сечение. Ребенок, к счастью, жив. Приходит в сознание в реанимации. Первый вопрос:
— Где мой муж?
Медсестра:
— Вам сейчас надо отдыхать. Не думайте о всяких пустяках, лучше подумайте, как одна будете ребенка воспитывать.
Мать Тереза.
Диалог двух врачей. Записано практически дословно. Часть лексики опущена.
Два немолодых анестезиолога перекладывают больного на операционный стол. Больной очень тяжелый, в смысле состояния. Уже в глубоком наркозе, на искусственной вентиляции легких. Кажется, все готово для броска. В последний момент вспоминается, что руки привязаны к кровати. Начинают распутывать узлы веревок. Разрезать жалко, веревки выдают редко.
— Да ты от кровати отвяжи, легче. Потом все равно руки привязывать.
— Да это ты свою от кровати отвяжи. Здесь-то чего привязывать. Правую сейчас отрежут.
— Забыл. Ну пусть тогда вязка на руке останется. Унесут на веревке.
Удобно.
— Да жалко. Веревки — дефицит. Пригодится еще.
Узел наконец поддался.
— Плохой дед. Как думаешь, со стола снимем?
— Снять-то снимем. Только, похоже, дед свою руку еще на этом свете догонит. Ну ты готов?
— Готов.
— Ну тогда на счет три. С Богом.
На обходе начмед возмущается:
— Почему у вас больной по сознанию ухудшился? Вчера по команде сразу язык высовывал, а сегодня меня послал.
Последствия ДТП. Черепно-мозговая травма. Два санитара бреют голову пострадавшему.
— Чего возимся, давно в операционной ждут?
— Да тут вот сложно побрить. У него две макушки.
— А, значит счастливый…
Модный ныне термин: «Синдром профессионального выгорания. Проявляется нарастающим безразличием к происходящему на работе, дегуманизацией в форме негативизма по отношению как к пациентам, так и к сотрудникам…»
Прошу санитарку:
— Больного с третьей койки отвезите, пожалуйста, на рентген.
Даю в руки историю болезни.
— А он сидеть может? Или на кровати везти?
— Не сможет.
— А чего с ним? На вид-то вроде не помирает.
— Да вот же, написано: Спонтанный разрыв прямой кишки. Вчера оперировали. Все спокойно.
— Мужчина? — Читает титульный лист истории: — Мужчина.
Бульдозерист. Ой, как нехорошо, как некрасиво-то… А кто ему так? Неужели бульдозером?