Шрифт:
Он был безучастен. Вероятно, крутившиеся вокруг мухи доставляли ему больше неприятности. От мух он хоть отмахивался хвостом…
Но когда пополам переломилось кнутовище и я швырнул бесполезные обломки на дорогу – рыжий ожил. Он покосил глазом на лежавшие в пыли остатки кнута, задрал башку к небу и вдруг, оскалив желтые зубы, заржал несомненно торжествующе.
Выломать хворостину здесь, на голом солончаке, было негде.
Мерин трубил победу.
Я признал поражение.
Подвязав вожжи к облучку, я достал из портфеля тощее милицейское дознание «Об обнаружении трупа с признаками насильственной смерти в деревне Плескуновке» и при свете последних лучей заходящего солнца погрузился в чтение.
Дело было обычным. Убийство в пьяной драке, по случаю очередного престольного праздника.
Заурядное дело. Но для следователя крайне «неблагодарное».
Найти преступную руку, нанесшую смертельный удар в общей свалке, – нелегкая задача.
Предстоял десяток диалогов такого рода:
– Так, значит, вы невзначай убили в драке Смирнова?
– Да кто ё знат? Може я, а може и не я. Почитай, тверезых никого не было. Ну и я… тоже на ногах плохо держался.
– Так если вы на ногах не держались, как же могли добежать до телеги, снять ее с передка и выдернуть курок, которым была нанесена смертельная рана Смирнову?
– Известное дело – не мог! Куда там бегать! Камнем, однако, мог…
– Установлено, что смерть последовала не от удара камнем, а от удара тележным курком.
– Само собой… Докторица сказывала – курком. Камнем-то не убьешь. Вот рази что по виску ахнуть…
– А вы камнем били Смирнова?
– Може бил, а може и не бил… не помню…
– Так кто же убил Смирнова?
Сакраментальный вопрос. Из пяти-шести подозреваемых ни один не ответит: «Я убил». Но и ни один не скажет: «Я не убивал»
– Кто ё знат… Темень была, ночь, одно слово. Кто кого сгреб, того и лупил… всей околицей дрались… Не помню, разрази меня гром! Истинный христос – не помню!
– С кем Смирнов был во враждебных отношениях? Может, насолил кому крепко, обидел чем-нибудь, за чужой женой ухаживал?
– Ванька-то? Ни в жись не позволит! Самостоятельный мужик был покойник. Всем друг. Николи обиды от него не видели.
– За что же его убили?
– Одно слово – по пьянке. Ошалели, стало быть, вовсе.
– Значит, вы не считаете себя виновным?
– Не знаю я… Не помню…
Долго будет тянуться сказка про белого бычка, пока наконец «ухватишь» руку, взмахнувшую тележным курком-шкворнем…
Перелистав дознание, я закурил и с унынием осмотрелся. Солнце уже опустилось, и только краешек его золотил горизонт.
Рыжий взглянул на меня одним глазом и, видимо, убедившись в полной моей покорности, вдруг сразу, с места пошел вперед широкой, размашистой рысью. Удовлетворился победой или просто проголодался – черт его знает!
В Маргары он привез меня уже совсем вечером, по-темному. Я еще ни разу не заезжал в эту деревню и только что хотел спросить прохожего, где находится сельсовет, как мерин внезапно свернул к большому дому солидной постройки и огласил деревню заливистым ржаньем…
Вдоль деревни с хохотом парней и визгом девушек шла «улица». Под перебор гармошек высокие девичьи голоса выводили:
Ты Подгорна, ты Подгорна, – Широкая улица!..Зычные мужские глотки подхватывали:
Через тебя, Подгорна, Перепрыгнет курица!..– Иих!.. И-их!.. И-их!..
Женские выкрики, залихватски-истеричные, мужской дробный перепляс… Гудит земля под тяжелыми сапогами…
Обычное вечернее развлечение молодежи в деревне. Клуба нет. Школа крестьянской молодежи с ее лекциями и спектаклями – за два десятка верст. Избу-читальню построят только через год, а газеты приходят с таким опозданием, что лишь на раскурку. Да и читают их немногие грамотеи. У молодежи вкус к газете, журналу еще не привился.
Так и коротают вечера: летом «улица», зимой «посиделки» с семечками и поцелуями…
Удалось как-то посмотреть на эти «посиделки». Берутся девушки и парни за руки, становятся в круг, поют, раскачиваясь:
Ураза, ураза! Целоваться три раза! На воротах воробей, Целоваться не робей!..И – целуются. Безлюбовно и без страсти. Никакой любви, но, впрочем, и никакого похабства. Так просто, вроде отбывают некую поцелуйную повинность.